Год мертвой змеи
Шрифт:
— Туда… — показал разведчик рукой. — Там Давай.
Почему-то «давай», — это было то русское слово, которое давалось корейцам лучше всего, и Алексей согласно кивнул. Минный заградитель осел в воду так, что кормовой срез уже почти касался воды. Крен при этом выправился — скорее всего, это случилось потому, что на таком маленьком корабле почти не имелось продольных переборок. Никакой особой борьбы за живучесть не велось, да и не могло вестись.
Алексей понял, что уже с полминуты смотрит, как старший капитан короткими, скупыми движениями привязывает себя к тому, второму человеку. Тот зло выругался, содрал с себя шапку и неожиданно оказался светловолосым, да и вообще явно не азиатом. На славянина он похож не был — скорее скандинав или англичанин. Так, значит, это и есть тот второй пленный, про которого было сказано «результат»? Старший капитан Ю не колеблясь с размаху ударил пленного в зубы, наклонился и точным движением нахлобучил шапку обратно.
— Волосы закрыть? — машинально спросил Алексей самого себя, вслух. Он до сих пор был как пьяный — судя повсему, его здорово оглушило.
Кореец не ответил. Подняв голову и проводив взглядом опять проревевшие над головой штурмовики, он подергал за соединившую его с пленным сдвоенную веревку, ухватил того за плечи и перешагнул через борт. Всплеска почти не было — вода была уже рядом, но крик раздался двойной — так человек кричит, когда его ошпаривают кипятком.
— Со-ви! — проорал Алексей, надеясь, что младший лейтенант отзовется откуда-нибудь. Того не было, по несколько человек, находившихся на палубе, обернулись на него. Случилась одна из тех малообъяснимых секунд, когда все молча застывают и смотрят друг на друга. Сам он в оцепенении глядел на ползущего среди обломков и вставших дыбом расщеплеиных досок матроса, придерживающего левой рукой собственный живот, трясущийся при каждом его движении. Палуба тоже дрожала: то, как истерзанный, пробитый насквозь кораблик погружается, чувствовалось слишком отчетливо, чтобы это игнорировать.
— Покинуть корабль! — во всю мощь глотки скомандовал Алексей. Он, командир корабля, единственный имел право на эту команду. Никто не мог его понять, никто здесь не знал русского, но корейцы, лихорадочно вдевая руки в сдергиваемые ими с крючьев спасжилеты, делали все, как нужно. Кто-то сунул ему в руки тонкую папку — корабельный журнал, кодовые таблицы, еще какие-то бумаги, и Алексей, проверив, что все правильно, начал плотно, крест-накрест, обматывать ее ремешком бинокля. Закончив и сильно размахнувшись, швырнул в воду, указал рукой — и матросы начали прыгать за борт один за другим.
Нос «Кёнсан-Намдо» начал заваливаться вправо: площади свободных поверхностей внутри корпуса перераспределились как-то ненормально и уходящий в воду корабль начало переворачивать. Раненый закричал — дико, пронзительно. Он не мог даже встать, потому что текущая кровью рана на животе расходилась, выпуская из своего зияющего зева кишечные петли и обрывки сальника.
Капитан покидает судно последним? Может быть — когда имеет такую возможность. Прыгая за борт, Алексей знал, что он последний из тех, кто имеет хотя бы долю шанса добраться до берега. Исключением был, может быть, тот запертый в канатном ящике в нутре задирающегося кверху носа корабля ненормальный пленный, который так хотел жить, если он был еще жив. Но о нем Алексей не вспомнил.
Вода оказалась настолько холодной, что он не сумел даже крикнуть, когда нагрудник и бешено работающие ноги вытолкнули его наверх. Воздух зажало в горле, как тисками, и обжигающий холод начал вливаться внутрь сразу со всех сторон. Сзади, с корабля, кричали. Кричали и спереди. Метрах в трех, совсем рядом, бился и пытался выпрыгнуть из воды совсем молодой матрос. Лет ему было максимум восемнадцать, а то и меньше, но сменяющие одна другую судороги превращали его лицо в лицо сорокалетнего. Собрав волю в кулак и не дав себе думать о том, как судорога может схватить и его, Алексей сделал несколько сильных гребков сначала в сторону, а потом уже к берегу. Погибающий мог ухватиться за него, и тогда его не сбросишь уже ничем.
Сзади загремело и затрещало — так громко, что он услышал и обернулся в перерыве между двумя гребками. «Кёнсан-Намдо» встал вертикально, из воды торчала максимум четверть длины его корпуса, по рубку. Баковая зенитная установка, так и развернутая на левый борт, отчетливо виднелась на фоне неба, как что-то удивительно, невозможно чужое. Можно было не бояться взрыва котлов — их заменял давно сорванный с фундамента дизель, но начавший уходить вниз минзаг мог затянуть спасающихся за собой, и Алексей продолжал грести, изо всех сил работая руками и ногами. Кроль не кроль, брасс не брасс — то по-собачьи, то как-то еще, он мучительно пытался отдалиться от погибающего корабля. Обернулся он еще только один раз и даже почему-то не удивился тому, что последние несколько метров носовой оконечности еще были видны. На его глазах, уже опрокидываясь «на себя», нос минзага ушел под воду со звуком, неожиданно похожим на усиленный в десятки раз всхлип. На поверхности забурлило — и это было все. Корабля не стало. Снова начав работать руками, Алексей поймал отвлеченную, чужую мысль о том, что именно так могла выглядеть гибель «Кронштадта» в сорок четвертом, сумей какой-нибудь из эсминцев — сначала американских, а потом английских — добиться хотя бы пары торпедных попаданий. Тогда бы им было уже не выкарабкаться. «От судьбы не уйдешь», как говорила его бабушка. «Кому суждено быть повешенным, — тот не утонет». А ему, наверное, наоборот…
Потом, уже через минуту, все мысли окончательно вылетели у него из головы. Осталась одна: «Двигаться». И еще «Жить!» Хороший пловец, Алексей рычал от злобы, раз за разом выбрасывая руки вперед и так же раз за разом отталкиваясь ногами от тянущей его вниз воды. Все происходящее вокруг было уже не просто «чужим», ненастоящим — оно окончательно превратилось в ирреальную мозаику, собранную из отдельных картинок, как чужое отражение во вдребезги разбившемся зеркале. Парень-азиат, уцепившийся обеими руками за какой-то деревянный обломок, не более трети метра длиной, запрокидывает глаза и хрипит в попытках ухватить воздух судорожно открытым ртом. Глаза белые, из одних белков. Ревущий «Скайрейдер» проходит в двух сотнях метров над головами спасающихся, с треском дает несколько длинных, хорошо нацеленных очередей, и вода вокруг вскипает. Вниз не нырнуть — и потому, что набитый пробковой крошкой нагрудник держит на поверхности живых, и потому, что это бесполезно, — нормальный человек не может нырнуть так глубоко, чтобы спастись от снарядов автоматических авиапушек. Кроме того, смерть в метре под водой может быть еще хуже.
Заход этого штурмовика оказался единственным — остальные пилоты либо не сочли нужным добивать тонущих, либо решили проявить гуманизм — а может, и просто побрезговали. Алексей ни разу не посмотрел вверх, но откуда-то понял, что тот ушел за остальными, делающими очередной круг. Если не слишком вдумываться в смысл слов, всплывающих в его мозгу, можно было даже решить, что в этом им повезло.
Алексей чувствовал, что его сердце останавливается, пропуская все больше и больше ударов. Каждый такой пропуск вызывал мгновенное почернение в глазах, и под конец он не видел уже почти ничего. Пытаясь контролировать себя, он глядел по сторонам и вперед, стараясь не слишком уклоняться от более или менее верного направления, но силы иссякали слишком уж быстро: он боялся, что не доплывет. Еще одна картинка: мертвое тело, цепляющееся за воду окостеневшими пальцами разведенных в стороны рук, — это было последнее, что он запомнил. Потом зрение отключилось почти совсем, сведясь к какому-то круглому серому окошку в пространстве, похожему на прижатый к борту блокшива иллюминатор. Видеть он начал только тогда, когда почувствовал, что ноги наконец-то коснулись дна.
Его тащили куда-то вверх, под руки, с двух сторон. Помотав головой и выплюнув скопившуюся во рту горькую слюну, Алексей начал выдираться. Прошло уже, наверное, несколько минут с того момента, когда он добрался до берега второй раз, но помутившееся сознание не обнаруживало памяти о них. Как-то это все было… связано — вот, наверное, правильное слово. В свой первый день на этой войне он обнял незнакомого матроса-корейца, неожиданно и необъяснимо тронувшего его своей искренностью — и два месяца спустя оказалось, что это толкнуло давно все определившего для себя военного переводчика командира взвода Хао Мао-ли закрыть его собой от осколков вражеского ракетного снаряда. Потом военный советник Вдовый вытащил захлебывающегося в ледяной воде моряка — и моряки вытащили с пляжа его, неспособного не только двигаться, но и даже просто соображать. Сколько их всего спаслось? Десять человек? Или двенадцать? Считается, что корабль гибнет, когда теряет убитыми и ранеными до трети своего экипажа. Впрочем, это условность: есть масса случаев, когда корабли тонули с минимальными потерями среди экипажа; и наоборот, когда корабль или катер приходил на базу, заваленный телами убитых. На Балтийском флоте ходила легенда о том, что в 1941-м, пока немцы еще не перекрыли море противолодочными рубежами, пройти которые было невозможно в принципе, одну из поврежденных бомбежкой подводных лодок привели в Кронштадт уцелевшие матросы — ни одного офицера на ней не осталось.
С «Кёнсан-Намдо» спаслись немногие, но это можно было и предсказать: под таким огнем, в февральском море, в полумиле от берега… Хорошо еще, что американцы, за исключением одного, не стали их добивать, когда исход их неравного боя был уже виден, как говорится, невооруженным глазом — подумал он снова. А бывает, между прочим, по-всякому. Но — оказались людьми. Военным летчикам легче понять и принять произошедшее, они каждый день ходят лицом к лицу со смертью, и большинство из них не испытывают удовольствия от «сверхплановых» проявлений войны. Хотя еще раз — «всякое бывает»…