Год наших тайн
Шрифт:
– Какая ты интересная девчонка, Скарлетт, – сказал он. И отпустил мою руку, чтобы достать кошелек у стойки столовой. Я сразу же соскучилась по его ладони.
– Ты ничего не рассказываешь о Майами-Бич, – сказал Бриджер, когда мы медленно пили кофе. – И о своей семье тоже.
Я даже не постаралась скрыть гримасу.
– Майами-Бич – лучше некуда. Моя семья… не очень-то. Предпочитаю о ней не говорить. История не очень красивая. – Правда была в том, что мне не хотелось больше врать под взглядом этих глубоких зеленых глаз.
Лицо Бриджера вспыхнуло
– Ладно. У меня то же самое, но я не ожидал… Потому что с виду ты из благополучной семьи.
– А ты, по-твоему, нет? – возразила я.
Он приложил одну ладонь к моей щеке, а другую – к своей.
– Наверное, ты права. Может быть, нет никакого вида. И нужно перестать думать, будто всем остальным в этой комнате приходится легче, чем мне.
Я обернулась, и мы вместе оглядели смеющуюся, жующую толпу, наполнявшую в полдень студенческий центр. Да, выглядят все довольными и счастливыми. На миг я снова почувствовала себя вратарем, который анализирует игру, высматривает неприятности.
– Не-а, – наконец произнесла я, поворачиваясь к Бриджеру. – Думаю, у большинства все более или менее в порядке.
Бриджер улыбался.
– За этим столом собрались циники, – сказал он, постукивая пальцем по деревянной столешнице.
– Партия для двоих, – согласилась я.
Глава 5. Нет дыма…
Скарлетт
Я была счастлива.
Слово, которое я уже давно не произносила. Хотя я знала, что мы с Бриджером, скорее всего, будем по-прежнему видеться всего два раза в неделю, внутри у меня как будто зажегся свет. Следующие несколько дней я ходила как в тумане, голова у меня шла кругом.
Поэтому, вероятно, я и не заметила, как это подкралось.
В понедельник, на пути из общежития, кто-то окликнул меня:
– Шеннон! Подожди!
При звуке моего прежнего имени я резко подняла голову. Аззан, охранник отца, стоял, прислонившись к статуе Абрахама Харкнесса. Подбежав к нему, чтобы он не вздумал снова орать «Шеннон!», я уже обдумывала, что скажу, если кто-нибудь его услышал.
– Чего надо? – рявкнула я.
– И тебе доброе утро, – ответил он.
Его улыбка была едва заметной и вовсе не располагающей.
– У меня занятия, – сказала я ему.
– Ты должна назначить время беседы, Шеннон.
– Ничего я не должна. Мне нечего сказать.
– А это решает адвокат твоего отца, – сказал Аззан, перестав изображать улыбку. Ты назовешь день, и мы провернем все за пару часов.
– Я не могу вмешиваться, – настаивала я, закидывая рюкзак повыше на плечо. – Ничего не знаю и ни с кем не намерена встречаться.
– Шеннон, ты встретишься с ним. Если хочешь изображать бунтующего подростка, выбери другой повод. А это не обсуждается.
Увы, я тоже так считала.
– У меня занятия, – повторила я. Трудно было представить, что Аззан проехал более девяноста миль, только чтобы поговорить со мной. Если так, от него будет трудно отделаться.
– У тебя неделя
Я была рада, что он отвалил. Но он не сказал, что будет, если я не позвоню. Похоже, скоро сама узнаю.
Эта встреча омрачила мне выходные, а из-за статьи в газете они стали совсем черными. Статья была на первой странице, вверху. Три совершенно новых обвинения в адрес отца.
«Прошел год, но они продолжают выходить из тени». Я просмотрела статью со знакомым чувством боли и ужаса в сердце. Как и прочие, новые обвинители были подопечными отцовского фонда для мальчиков из неблагополучных семей.
Я покосилась на смазанное фото на сайте новостей. Сфотографировали только одну жертву. Волевое лицо – рельефные скулы, выпуклый лоб. Видела ли я его раньше? Похоже, что нет. Или мне просто хотелось так думать?
Больше года я только этим и занималась – смотрела на зернистые снимки, пыталась напрячь память. Бывали дни, когда мне удавалось себя убедить, что все это бред собачий. Я никогда не видела, чтобы отец делал что-нибудь странное. И потом, я кучу времени проводила в раздевалках. Это были большие, гулкие помещения, где народ непрерывно сновал туда-сюда. Как мог довольно известный тренер пятидесяти с лишним лет надолго оказываться наедине с четырнадцатилетками так, чтобы никто не заметил?
И все же…
Мой взгляд постоянно возвращался к фотографиям этих ребят. На этом снимке – лицо молодого человека. Ему уже девятнадцать. Если верить учителям, которые дали интервью для статьи, он стал агрессивным и неуправляемым в раннем подростковом возрасте. Никто не понимал, почему из отличника он превратился в отстающего по всем предметам. Он сказал матери, что один из его хоккейных тренеров жуткий тип. Но на расспросы отвечать отказывался.
Он перестал есть.
Бог ты мой.
В газетных отчетах отец выглядел очень-очень виновным.
В отличие от матери, я не тешила себя надеждой, что мальчики все выдумали. Даже если речь шла о возможном подкупе, я нутром чуяла, что цена подобных обвинений для молодого человека слишком высока. Даже случившееся со мной в прошлом году не настолько меня подкосило, чтобы я стала верить, будто все это заговор.
В статьях отца всегда изображали (и правильно) патологическим себялюбцем. Нашлось огромное количество старых фотографий, где он либо кричит на игроков, либо, наоборот, сияет победной улыбкой.
В реальной жизни тренер Эллисон был самым замкнутым, молчаливым, колючим типом, какого только можно встретить. Он отмеривал эмоции будто пипеткой, а свое одобрение берег исключительно для хорошо сыгранных хоккейных матчей.
Очень немногие из свидетелей, вызванных давать показания о его моральном облике, ринулись на его защиту.
Сегодняшняя статья сопровождалась снимком из газетного отчета о хоккейной программе в Стерлинг-колледже. На фото отец щеголял дизайнерским костюмом и ослепительной улыбкой.