Год невозможного. Искусство мечтать опасно
Шрифт:
Вот и основной ключ — взгляд на движение «Оккупай Уолл-стрит» как на захватывающее власть и учреждающее народную демократию на Манхэттене столь откровенно абсурдно, столь донельзя нереалистично, что невольно встает вопрос: Почему голливудский блокбастер первого плана вообще обратился к этой теме, почему вызвал этот призрак?
Первый напрашивающийся ответ, что это способ очернить «Оккупай Уолл-стрит» обвинениями в скрытых террористически-тоталитарных тенденциях, недостаточен для того, чтобы понять странную привлекательность перспективы «народной власти». Неудивительно, что способ действия такой власти вообще никак не указан, отсутствует, слепое пятно — ничего не говорится, как создаются народные органы власти, как проходит мобилизация, куда движутся массы (вспомним, что Бейн говорит людям, что они могут делать то, что пожелают, — он не навязывает им извне никакого порядка).
Вот почему критика фильма извне («изображение деятельности «Оккупай Уолл-стрит» — унизительная карикатура») недостаточна — критика должна быть имманентной, она должна найти внутри фильма то множество знаков, на которых трепещет неподложное Событие. (Вспомним, например, что Бейн — это не просто грубый террорист, но человек, способный к глубокой любви и самопожертвованию.) Иначе говоря, нельзя тут говорить о чистой идеологии; сама личность Бейна оставляет глубокий след во всем фильме. Вот почему
11. Заключение: знаки из будущего
Так где же мы находимся сейчас, в 2012 году? 2011-й был годом тревожных грез, оживления радикальной освободительной политики по всему миру. Теперь же, год спустя, каждый день приносит новые доказательства того, сколь хрупким и противоречивым было пробуждение. Каждое из его множества проявлений демонстрирует теперь признаки истощения: энтузиазм арабской весны увяз в компромиссах и религиозном фундаментализме; движение «Оккупай Уолл-стрит» до такой степени упустило момент, что зачистка полицией парка Цукотти и других мест протеста может восприниматься не иначе как благословение — своего рода прекрасный пример «хитрости разума». И то же самое происходит везде: маоисты в Непале, кажется, проиграли в политическом маневрировании реакционным роялистским силам; «боливарианский» эксперимент в Венесуэле все больше деградирует до популистского каудилизма… Что стоит делать в такие депрессивные времена, когда яркие грезы блекнут? Не остается ли нам выбор между самовлюбленно-ностальгическим воспоминанием о возвышенных моментах энтузиазма и цинично-реалистичными объяснениями того, почему не удалась попытка по-настоящему изменить ситуацию?
Первое, о чем надо сказать, — скрытая работа недовольства продолжается: ярость накапливается и последует новая волна бунтов. Как мы можем распознать знаки этой ярости? В своем «Проекте об аркадах» Вальтер Беньямин цитирует французского историка Андре Монглона: «Прошлое оставило в литературных текстах свои образы, подобные тем, что свет оставляет на светочувствительных пластинах. Лишь будущее обладает проявителями, достаточно активными для совершенного сканирования таких поверхностей» {108}. События, подобные движению «Оккупай Уолл-стрит», арабской весне, демонстрациям в Греции и Испании и т. д., следует прочитывать как такие знаки из будущего. Другими словами, необходимо перевернуть обычную историческую перспективу понимания события исходя из его контекста и причин возникновения. Радикальные освободительные вспышки протеста понять таким образом невозможно. Вместо того чтобы анализировать их как часть преемственной связи между прошлым и настоящим, нам необходимо привнести в их рассмотрение перспективу будущего, то есть мы должны их анализировать как ограниченные, неполные (иногда даже извращенные) фрагменты утопического будущего, которое дремлет за настоящим как его скрытый потенциал. По словам Делеза, у Пруста «люди и вещи занимают место во времени, несоизмеримое с их местом в пространстве» {109}: пресловутое «Мадлен» уже здесь, но его время еще не настало {110}. Точно так же мы должны научиться искусству распознавать исходя из нашей вовлеченной субъективной позиции те элементы, которые уже есть здесь, в нашем пространстве, но время которых — в освобожденном будущем, в будущем Коммунистической Идеи.
В то же время, хотя и нужно научиться замечать такие знаки из будущего, необходимо также осознавать, что делаемое нами сейчас приобретет свои ясные очертания только тогда, когда будущее будет уже здесь, поэтому не следует слишком увлекаться отчаянными поисками «ростков коммунизма» в современном обществе. Нужно стремиться к тонкому балансу между прочтением знаков из (гипотетического коммунистического) будущего и поддержанием радикальной открытости будущего: одна лишь открытость приводит к волюнтаристскому нигилизму, который обрекает нас на прыжок в пустоту; и одновременно, слишком полагаясь на знаки из будущего, мы можем скатиться к плановому детерминизму (мы знаем, как должно выглядеть будущее, и мы, с позиции метаязыка, каким-то образом изъятого из истории, должны просто осуществить это будущее). Однако баланс, к которому мы должны стремиться, не имеет ничего общего с какой-нибудь мудрой позицией «среднего пути», избегающей обеих крайностей («мы знаем в общем очертания будущего, к которому движемся, но в то же время мы должны сохранять открытость непредсказуемым случайностям»). Тут необходимо сослаться на Канта, а также на протестантское понятие Предопределения (теологическое понятие, которое сближается с историческим материализмом, как однажды заметил Фред Джеймисон). В понимании Канта, знаки из будущего не конститутивны, а регулятивны; их статус субъективно опосредован, то есть они различимы не с позиции какого-то нейтрального «объективного» изучения истории, а только с ангажированной позиции — чтобы распознавать их, нужно заключить пари Паскаля. Это похоже на янсенистскую теорию чудес: они отнюдь не случаи божественного вмешательства с целью обратить неверующих; наоборот, событие является в качестве чуда только верующему, в то время как внешние наблюдатели переживают его просто как курьезный природный феномен. То же самое относится и к Предопределению, которое не следует понимать просто как заранее предрешенную судьбу: Предопределению всегда только предстоит свершиться, то есть мы выбираем свою судьбу, ретроактивно решая прочитать в качестве судьбы то, что до этого было (или воспринималось) случайной последовательностью происходящего. В основе этих парадоксов — круговая структура, лучше всего показанная в одной научно-фантастической истории. Действие там происходит через двести лет после нас, когда уже стали возможны путешествия во времени. Некоему художественному критику так понравились работы одного современного нам художника из Нью-Йорка, что он решается на путешествие в прошлое для встречи с ним. Прибыв на место, он обнаруживает, что художник — ни на что не годный алкаш; он даже утаскивает у критика его машину времени и смывается на ней в будущее. Оставшись в одиночестве в сегодняшнем мире, критик принимается рисовать все те произведения, которые нравились ему в будущем и ради которых он отправился в прошлое. Подобным образом коммунистические знаки из будущего — это знаки из возможного будущего, которое настанет только тогда, когда мы последуем за этими знаками, — другими словами, они есть знаки, парадоксальным образом предшествующие тому, знаком чего они являются.
Возможно, здесь стоит перевернуть обычный упрек относительно того, что мы не знаем, чего хотим, а знаем только, чего не хотим: чего мы хотим — в основном понятно (по крайней мере, в далекой перспективе); но знаем ли мы действительно, чего мы не хотим, то есть от каких из наших нынешних «свобод» мы готовы отказаться? Или, если еще раз вспомнить нашу шутку из «Ниночки»: мы хотим кофе, но хотим ли мы его без молока или без сливок? (Без государства? Без частной собственности? И т. д.) Именно тут мы должны решительно последовать за Гегелем — гегелевская открытость будущему негативна: это то, что выражается в его негативных/ограничительных утверждениях, вроде знаменитого «нельзя прыгнуть выше своего времени» из «Философии права». Невозможность прямо заимствовать что-то из будущего имеет основание в самом факте ретроактивности, который делает будущее априори непредсказуемым: мы не можем запрыгнуть самим себе на плечи и посмотреть на себя «объективно», увидеть свое место в истории, поскольку история, ее текстура, постоянно ретроактивно трансформируется. В богословии Карл Барт распространил эту непредсказуемость на сам Судный День, подчеркивая, что последнее пришествие Господа будет абсолютно несопоставимо с нашими ожиданиями: «Бог не скрыт от нас; Он нам явлен. Но кем и как нам следует быть во Христе, чем и как будет во Христе мир в конце путей Господних, когда наступит пора искупления и исполнения — вот, что не явлено нам; это сокрыто. Будем честны: мы не знаем, что говорим, высказываясь о втором пришествии Иисуса Христа в Судный День, и о воскресении мертвых, и о вечной жизни и вечной смерти. Со всем этим будет связано пронзающее откровение — способность видеть, в сравнении с которой всякое наше сегодняшнее видение будет слепотой, — тому в Писании слишком много примеров, чтобы мы ощущали в себе способность подготовиться к этому. Ибо мы не знаем, что будет явлено нам, когда последние завесы будут удалены с наших глаз, со всех глаз: как мы будем вести себя по отношению друг к другу и кем мы будем друг другу — сегодняшние люди и люди прошлых столетий и тысячелетий, предки и потомки, мужья и жены, мудрецы и глупцы, угнетатели и угнетенные, предатели и преданные, убийцы и убитые, Запад и Восток, немцы и другие, христиане, евреи и язычники, ортодоксы и еретики, католики и протестанты, лютеране и кальвинисты; на каких разделениях и союзах, противостояниях и взаимных связях будут отворены печати всех книг; сколь многое для нас будет казаться тогда малым и незначительным, сколь многое только тогда покажется великим и важным; к каким всевозможным неожиданностям должны мы подготовить себя. Мы также не знаем, чем будет для нас тогда природа в качестве космоса, в которой мы жили и продолжаем жить здесь и сейчас; какие из созвездий, морей, просторных долин и гор, видимых и известных нам сейчас, будут хоть что-то значить тогда» {111}.
Если иметь это в виду, то становится ясно, сколь ложен, сколь «слишком человечен» страх, что виновный не будет должным образом наказан — именно здесь нам надо оставить всякие наши ожидания: «Странное христианство, чье самое насущное беспокойство заключается в том, что милость Божия может достаться некоторым слишком легко, что преисподняя, вместо того чтобы быть населенной столь многими людьми, может однажды оказаться пустой!» {112} Ту же неуверенность испытывает и сама церковь — она не обладает каким-либо высшим знанием, она подобна почтальону, который доставляет письмо, не имея ни малейшего представления о том, что в нем говорится: «Церковь может только доставлять его так, как почтальон доставляет свои письма; Церковь не спрашивают, чему, по ее мнению, это послужит началом или что она думает об этом послании. Чем меньше она о нем думает и чем меньше она оставляет отпечатки своих пальцев на нем, чем чаще она его просто передает из рук в руки таким, каким получила, тем лучше» {113}.
Не удивительно, что Гегель писал о том же самом ограничении применительно к политике: будучи коммунистами, мы в особенности должны воздерживаться от создания каких бы то ни было позитивных образов коммунистического общества. Вспомните скептические слова Христа о ложных пророках из «Евангелия от Марка» (13:21–23): «Тогда, если кто вам скажет: "Вот, здесь Христос" или "Вот, там", — не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вы же всматривайтесь» {114} . Всматривайтесь в знаки грядущего апокалипсиса, помня о значении этого слова в греческом: a'a' («поднятие завесы» и «откровение») — это раскрытие чего-то спрятанного от большинства людей в эпоху, когда господствуют неправда и непонимание. Из-за этой радикальной инаковости Нового его появление вызовет ужас и смятение — вспомните известный лозунг драматургии Хайнера Мюллера: «новое появляется сначала как страшное». Или, как сказал за две тысячи лет до него Сенека: «Et ipse miror vixque iam facto malo / potuisse fieri credo». (Medea: 883–884) — «И сам дивлюсь, и самому не верится, / Как зло могло свершиться» [63] . Именно так мы реагируем на радикальное Зло: оно реально, но все-таки кажется невозможным. Но не воспринимаем ли мы точно так же и все действительно Новое?
63
Цит. перевод С.А. Ошерова по изд.: Луций Анней Сенека. Трагедии. М.: Наука, 1983. С. 29. — Прим. пер.
Так как же насчет апокалипсических нот, которые мы часто слышим, особенно как только случается какая-нибудь катастрофа? Настоящий парадокс тут в том, что сам избыточный катастрофизм (мантра «конец света близок») — всего лишь защита, способ скрыть подлинные опасности, не воспринимать их серьезно. Именно поэтому единственно адекватная реакция на попытку эколога убедить нас в неизбежности надвигающейся катастрофы — это понимание, что подлинная цель его отчаянных доказательств — ЕГО СОБСТВЕННОЕ неверие; соответственно, наш ответ ему должен быть чем-то вроде: «Не беспокойся, катастрофа обязательно будет!»… Катастрофа действительно приближается, невозможное происходит повсюду вокруг нас, но всматривайтесь терпеливо, не поддавайтесь поспешным обобщениям, не позволяйте увлечь себя извращенному удовольствию, воскликнув: «Вот он! Страшный момент наступил!» Среди экологов такие апокалипсические увлечения появляются в самых разных формах: мы все через пару десятилетий утонем из-за глобального потепления; биогенетика покончит с человеческой этикой и ответственностью; все пчелы скоро исчезнут, и за этим последует невообразимый голод… Воспринимайте все эти угрозы серьезно, но не давайте им вас соблазнить и не слишком наслаждайтесь фальшивыми чувствами вины и справедливости («Мы обидели Матушку Землю, и значит получаем теперь по заслугам!»). Вместо этого сохраняйте голову холодной и — «всматривайтесь»:
«Вы же всматривайтесь. Вот, Я наперед сказал вам все. /…/ Подобно как бы кто, отходя в путь и оставляя дом свой, дал слугам своим власть и каждому дал дело, и приказал привратнику бодрствовать. Итак, бодрствуйте; ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру. Чтобы, пришедши внезапно, не нашел вас спящими. А что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте» (Марк 13:23,34–37).