Год - тринадцать месяцев (сборник)
Шрифт:
— Догоняй, правда! Два сапога — пара!.. — И так далее.
— А теперь, мужики и бабы, давайте серьезно говорить, — сказала Фекла, когда дверь и за Чирепом захлопнулась, а смех утих. — Потешились в субботу, а завтра ведь и работать надо. Не к Чирепу пойдем за деньгами-то, а в правление. Я все сказала, а теперь пускай умные люди говорят, какой у нас будет хозрасчет. Ты, что ли, Александр Васильевич, говори, больше, гляжу, тут некому сказать.
Вот так все повернулось неожиданно. И когда я начал говорить, я уже видел в зале разумных людей, людей, уже способных к трудному, но трезвому соображению о завтрашнем дне. И уже не было ни вопросов, ни реплик, ни подначек, но в глазах ясно читалось какое-то недоумение, какая-то растерянность виноватая, когда они обращались к пустому месту за столом, где сидел Бардасов. И всем, конечно, все было ясно и понятно в этом нехитром хозрасчете. Я мог остановиться где угодно и сказать: «Кто — за, прошу поднять руки», и руки бы поднялись. Но я повторил все
Но мне было не до цифр, не до того, чтобы вникать в их неопровержимый смысл. Тяжелые мысли, на которые у меня не было ответа, ворочались в моем мозгу. Ну почему, почему моя чувашская деревня всякий раз долго сомневается? Почему она никак не может твердо решить, что трактор лучше хомута?.. В таких случаях райком делает поспешный вывод: запущена агитационная работа, партийная организация плохо работает с людьми… Обвинять легко и критиковать работу других очень просто, критиковать прекрасно может и Казанков, и шорник Чиреп — и того лучше… Но не поступаю ли я сам поспешно, с тем только умыслом, чтобы не поругали в райкоме? Да, партийная дисциплина, принцип демократического централизма делают нашу партию единой и крепкой, но ведь это вовсе не отрицает бездумного исполнения решений и постановлений, такое исполнение хорошо выглядит только на бумаге, в жизни же оно часто оборачивается самой настоящей бедой. И ведь не решение, не постановление виновато, а наша манера ретивого исполнения, ретивого и бездумного, как будто централизм отменяет в человеке трезвое размышление! А без такого спокойного и хозяйственного размышления у нас, в сельском хозяйстве, просто невозможно, да, невозможно!.. Когда подметаешь двор, летит пыль, это верно, но почему мы спешим часто видеть пыль в вековом крестьянском опыте? И разве все решения Центрального Комитета отрицают его? Конечно же нет! Наоборот! То и дело слышны наказы нам, партийным работникам на местах, чтобы мы разумно вели дело, поднимали хозяйства, повышали благосостояние людей и колхозов, а мы в какой-то странной спешке выскочить вперед, выслужиться перед райкомом ломаем дрова, держим за руку толковых председателей: сей кукурузу, сей горох, сей то, сей се! А это не смей, клевер — нельзя, люцерну — нельзя по науке! Но разве может быть единый научный рецепт для такой огромной страны, как наша? Если и может быть что-то научно единое, так это трезвый разум, трезвое соображение. А трезвое соображение должно знать, что оно не всеобще, оно должно иметь в виду, что мы здесь, сидящне по деревням, тоже думаем, работаем и кое-что знаем о своей земле. Пусть мы не сразу схватимся за кукурузу или за хозрасчет, пусть мне лично не выйдет медали за внедрение риса на полях колхоза «Серп» или за разведение дельфинов в кабырском пруду, но я не откажусь от похвалы, если в «Серпе» на будущий год древняя рожь уродится по двадцать центнеров с гектара. Ведь трезвое соображение состоит в том, чтобы не разжигать сырые дрова. Неужели за то, что у меня не хватает ума запасти дрова впрок или просто лень, и вот пришла зима, и я мучаюсь с сырыми дровами, а в доме моем все равно холодно, неужели за эти только мучения меня хвалить надо? Кнутом меня надо вытянуть, вот что, а не хвалить, не медаль мне давать! Приглядись-ка, где у нас мучаются с сырыми дровами? Только если лодырь какой. У каждого во дворе поленницы дров на две зимы вперед, эти поленницы и сверху прикрыты досками, кусками старого железа с крыши, чтобы ни капли дождя на дрова не попало. И затопит хозяйка печь такими дровами — смотреть любо-дорого, а жару от таких дров!.. И никаких мучений вроде бы и нет. Да, мучений нет, а есть трезвое соображение о своей жизни. Вот за эту радость надо благодарить, а не изгонять ее, не ставить выше мучений по глупости, по лени. Впрочем, почему я жду этого «трезвого соображения» откуда-то? Я ведь и сам должен этим соображением руководствоваться в делах и в отношениях с людьми. Пусть спорят о «хусрасчуте», ведь для них это тайна почище космоса, ведь они живут не для того чтобы схватить благодарность, нет, впереди у народа — вечность, впереди будут и хорошие, благодатные годы, будут и гибельные засухи и градобои, и благодарностями от них не оборонишься, нет. Пусть спорят, пусть сомневаются, пусть все пробуют на «зуб», пока не убедятся в надежности «хусрасчута», а когда они убедятся в его пользе, никакими клещами не выдерешь его из жизни, как не выдерешь сейчас из жизни электричество, машины!.. Нет, разум всегда победит, всегда возьмет верх, всегда будет править жизнью и торжествовать над глупостью!..
15
А в правлении нестерпимое уныние. В председательском кабинете сидит Михаил Петрович, он перетащил туда все свои толстые, как осенние карпы, папки. Судя по всему, он поместился здесь не на день. Я спрашиваю у него, где председатель. Он пожимает плечами и даже не глядит на меня, и этот жест можно понять двояко:
— Бардасов в Тюлеккасах. — И тут же — Бардасов в Ольховке.
Но я-то знаю, что нет Бардасова ни там, ни тут.
«Опять уехал куда-то, — подумалось мне. — Сейчас полным ходом идет ремонт техники, запасных деталей нет, вот и уехал».
Но «е спокойно было на душе.
Потом мелькнула и другая мысль: «Не запил ли?» Я вспомнил, как еще осенью Гордей Порфирьевич мне сказал: «Ты за Якку присматривай, он ведь и сорваться может, это с ним раньше случалось». Но нет, я не видел Бардасова за все время пьяным. Правда, когда он возвращался из своих поездок, из «отхожего промысла», вид у него был довольно помятый, лицо опухшее, в глазах нездоровая желтизна, однако не с курорта же он возвращался, приходилось, конечно, ему подкреплять деловые беседы и щедрым застольем, это ясно.
Попался мне навстречу в коридоре и всезнающий наш пожарник Сидор Федорович, сдернул с головы военную шапку с темным пятном от звезды, закатил этак страдальчески глазки, вздохнул:
— Горим, комиссар, горим, ох!..
Но уж от него я меньше всего хотел услышать о том, где Бардасов и что с ним — противна показалась мне эта лукавая печаль. И я не стал расспрашивать, не показал любопытства.
А Нина меня просто поразила: так глубоко переживать!..
— Ты что, — говорю, — все ведь в порядке, ты зря убежала.
— Да ну их, я не потому…
— Почему же?
Молчит. Отвернулась, едва слезы удерживает, а молчит.
— Эх, молодось, молодось, как говаривал один мой знакомый.
Дернула плечом: отстань, мол, и без тебя тошно.
— Ладно, — говорю, — успокойся, все хорошо обошлось. Только вот Бардасов куда-то пропал, ты, случаем, не знаешь, где он? — Ведь я сказал так, без всякой задней мысли, и чего она вдруг вспылила?
— Отстаньте вы все от меня со своим Бардасовым! У жены спрашивайте!.. — И такими гневными, злыми глазами на меня сверкнула, что я, честное слово, растерялся даже.
Потом сижу у себя и думаю обо всем этом. Почему — все? Почему — ужены спрашивайте?.. Ничего не пойму. Жену Бардасова, Евгению, я вижу редко, потому что она работает в больнице медсестрой, в правление, ясное дело, не ходит, а я в больнице еще, слава богу, гость редкий, и вот так встретимся на дороге раз в месяц, «тавтабусь» — «тавтабусь», — вот и весь разговор. Я даже как-то и не задавался вопросом, почему она всегда какая-то замкнутая, нелюдимая, с такими сурово-сдвинутыми тонкими бровками, со строго поджатыми в ниточку накрашенными губами. Ну, само собой, дом, семья, дети, у мужа такая беспокойная работа, а тут свои заботы больничные. Короче говоря, у меня было такое впечатление, что дома у Бардасова полный порядок, любовь и дружба, ведь такой хороший дом, все прибрано по-хозяйски, все удобно, чисто, уютно…
Но в чем же дело: «У жены спрашивайте!..» Да с таким каким-то скрытым страданием…
Тут у меня в голове — и сам не знаю почему? — завертелись всякие подозрения: отлучки Бардасова, поездки Нины и Бардасова в «Янгорчино», а еще раньше, когда однажды мы танцевали, ее какое-то спокойное, отрешенное настроение, будто не здесь она мыслями, а где-то в другом месте… И еще, еще — ведь это именно я их видел однажды вечером, когда ходил встречать Люсю, да, да, это были они: ведь я узнал «газик» председательский, узнал и Бардасова за баранкой, и помню — мелькнуло еще: куда же они с Ниной поехали так поздно? Но мелькнуло и исчезло, не до того мне было, ведь Люся уже шла по дороге ко мне. И, конечно, я тут же все постороннее и забыл.
Но не хотелось верить мне в свои домыслы, нет, не хотелось, и я приказал себе все это выкинуть из головы, не мелочиться, да, не мелочиться, не искать «поля деятельности» в душах людей, не маленькие они, не дурачки, лучше меня понимают, что им делать и как быть, если что там между ними и есть.
Так я себя укоротил, старался забыть о Бардасове, не лепить его к Нине, Нину — к нему, я даже взял у Михаила Петровича сведения за январь и начал писать «Молнию»: «Ольховская бригада план января по удоям молока выполнила на 120 процентов! Слава ударникам труда!» Слава-то слава, да что с Бардасовым, где он? Нельзя же все-таки… Ладно, хватит, давай еще «Молнию»: «Тракторист Алексеев Михаил Николаевич на две недели раньше закончил ремонт своего трактора! Механизаторы, равняйтесь на передовиков производства!» Так, хорошо. Но если он и завтра не появится в правлении? Появится, как это так не появится! Он же как-никак коммунист, да я его на партком!.. Ладно, стоп! Позвоню-ка я лучше в редакцию районной нашей газетки, передам заметочку.
— Алло, редакция? Это говорит секретарь парткома колхоза «Серп»… Здравствуйте. Хотелось бы, чтобы вы напечатали заметочку, да, да, передовик… Ну, само собой! Записывайте? Давайте. «Пример коммуниста». Это заголовок. Так, диктую. «Имя скотника Шустрова Бориса Михайловича хорошо известно в колхозе «Серп». В социалистическом соревновании он каждый месяц добивается высоких показателей…» И так далее.
Так, хорошо… А вдруг Владимиров позвонит и спросит: «А где Бардасов?» Что я скажу ему? Не знаю, мол, Геннадий Владимирович, куда-то пропал. Нет, это черт знает что такое! Нельзя же быть таким капризным, в конце концов, как баба!..