Год великого перелома
Шрифт:
«… В результате такого разжигания имеют место массовые недовольства со стороны в/к против отправки в открытых выступлениях и выкриках: «Кровопийцы, стреляйте лучше на месте, чем нам ехать замерзать». Масса от погрузки скрылась в бараке, а вещи оставили около путей. (Разъезд 61, Няндом. окр.)».
«Долго ли нас будут возить с места на место. Время прекратить издевательство, лучше бы расстреляли» и т. п. (Архан. переселенческий пункт.)».
«В Пенозере Приозерского района до 400 семейств кулаков подлежит перевозке из деревень в места поселения. Выезжать из деревень и строить поселки кулаки отказываются, требуя возвращения на Украину.
Позывы исправлять чекистскую грамматику прекратились, Бергавинов продолжал чтение:
«Адм. выслан. Лоренц Федор Федорович надеясь быть освобожденным говорит: «Нам товарищи надо ожидать XVI съезд партии большевиков, может быть что хорошее для нас скажет, а как мыслит Сталин этого не будет. Сталин это упорный осел, он не останавливается ни перед чем, миллионы людей позагоняли, рука не дрогнет. Во время отпуска красноармейцев домой Ворошилову поступило тысячи писем о том, как Власть издевается над крестьянами. Ворошилов зачитал письма перед Сталиным. Сталин начал отвергать эти письма. Ворошилов выхватил наган из кобуры и выстрелил в Сталина. Ворошилова арестовали и он просидел 5 дней, узнала Красная Армия подняла шум и Ворошилова выпустили».
«Не попал, что ли? — рассмеялся Бергавинов. — Такой плохой стрелок, этот Ворошилов… И просидел только пять дней».
Секретарь развеселился, но ненадолго:
«Работа антисоветского актива имеет значительное повышение, — писал работник ОГПУ. — Если за прошлую пятидневку отмечено 261 случай, то за данную из разного рода источников зарегистрировано свыше 500 случаев. Наиболее развитый актив АСЭ для разжигания остальных пишет стихотворения, о их кулацкой забитой доле, одновременно стремясь их распространять: В бараке № 3 ссыльный Еременко Иван Осипович пишет стихотворения о их кулацкой забитой доле, и читает по другим баракам, благодаря его произведениям ссыльные плачут и негодуют…»
Вошла секретарша, положила на стол новую пачку бумаг:
— Сергей Адамович! Товарищ приехал из Вологды. Сидит второй час.
— Я же предупреждал, — прервал ее Бергавинов. — До обеда у меня не будет времени.
— Очень уж он настойчивый! — От секретарши сильно пахло каким-то одеколоном. — Все время говорит, что по важному личному делу.
«Личные дела важными не бывают» — хотел сказать Бергавинов и удержался.
— Как его фамилия? Лузин? Что-то не помню. Пусть выслушает его Шацкий или Конторин.
Секретарша бесшумно ушла. Сергей Адамович перелистал чекистскую сводку. На трех страницах на украинской мове перепечатаны кулацкие вирши.
«До воли», «До дитей» — читал секретарь названия. — «Мое прохання».
Лита мои мелодии,Лита залотииПоверниця, усмехницяУсмешкой надии.Причитайте ей до менеИз ридного краю,Я вас стрину риднисенько,Широ спривитаю.Прилитайте, разважайтеМиж цими лисамиВыплакав я свои очиГирькими слезами…Але ви мене побачымЛюбо усмехницяИ на мое тяжко яситяПрийдитъ подивиця.Подивиця ей на менеНа лице на очиПомарнили потускнилиШо цвити в пивночи.«Ишь как нюни умеют пускать! — подумал Бергавинов. — И эти друзья… Не лень переписывать, не жалеет Шийрон бумагу».
… Ой крихотка моя милаНисщасна дитинаЗахватила нас в дорозиЛихая година.Тихо, тихо ти умерло,Слова не сказалоИ за що ти умираешьТи и не спыталоБо несщасна твоя доляНичего не зналоА за що ш ти мое биднеТут отак страдало,Плаче мате припадавТо нам не пизнатиЩо у ней там на серциНам того не знати.Мало забот, объявился еще и новый Тарас Шевченко! Что-то давнее и забытое шевельнулось в секретарской душе… Когда-то он знал и напевную украинскую мову, и позабытую ныне белорусскую речь. Но как далеко отодвинулось его детство и юность…
Ой не плачь ти видна матеБо плач не поможеНихай долю цю рассудеСвятий правый Боже.Твое ж миле не вернеияНи у день ни в ночиНе суши ти бидна матеСвои ясни очи.Хай радиютъ вороженькиНе заборам караПовисне над головоюЯк черная хмараВо ци слези не загинутъЩо отут пролитаИ разнесия грим великийПо всим билим свити.Что с ним? Всю жизнь освобождался от сентиментальной слякоти, не терпел ее ни в себе, ни в товарищах. А тут… Нет, нет, он, Бергавинов, не таков… Идет борьба. Когда-то на Украине огнем и дымом была опалена его молодость. Однажды чудом ушел от смерти. Белые приговорили к расстрелу. «Но ведь не расстреляли же?» — возразил далекий, какой-то очень далекий и робкий голос. Они приговорили меня к расстрелу, но отложили расправу! «И ты убежал… И после сам расстреливал их…» — Дальний, но уже окрепший голос не исчезал. Да, но если б я не расстреливал, я бы не победил. «А тебе обязательно надо было победить? Кого ты победил?»
Бергавинов, собирая себя в кулак, грохнул по столу сразу двумя руками. Он не любил раздвоения.
Секретарша, принесшая чай, заметила мимоходом:
— Товарищ Лузин никак не уходит…
— Я же сказал: пусть примет его Конторин! Сегодня я занят. Сергей Адамович Бергавинов отхлебнул из стакана и продолжил чтение:
«Сов. Власть, власть мародеров, она выслала не кулаков, а середняков и бедняков… Власть начиная с ВЦИКа и кончая самым последним милиционером хамы и вредители… За это вредительство на заседании бюро ЦК ВКП(б) Ворошилов пристрелил Сталина. Скоро дождемся гибели этой мародерской власти…»
— Не дождетесь! — вслух и со злобой подумал секретарь Крайкома. Он снова стал собранным и решительным. К нему возвратилось прежнее состояние цельности. Может ли быть ущербным состояние борца? Он герой гражданской войны! Большевик, поставленный партией на передний рубеж по добыче валюты для пролетарского государства. Как он мог поддаться позорным минутным слабостям? Надо выявить и обезвредить антисоветскую агитацию! Следующая запись в сводке лишь подтверждает необходимость террора:
«… Как только вернусь домой я первым долгом убью всех активистов нашего района».