Год великого перелома
Шрифт:
— Не в Ольховицу!
— А куды?
— Надо бы поискать Пашку.
— Где его ночью будешь искать? — пробудилась за шкапом тетка. Она вышла в одной рубахе. — Утро-то вечера мудренее, ложись-ко спать.
— Пойду, божатка, пешком. Валенки только дайте.
Нет, знал Евграф пачинскую породу! Хорошо знал. Что задумают, обратно не своротить. Потому и начал без лишних слов собираться:
— Погоди! Запрягу без Митькина позволенья. Куды поедешь?
— К мельникам! Отец говорил, что брат ищет новые жернова.
Евграф вышел из дому. Палашка с матерью, притихшие, сидели на лавке. Вторые
— Хоть бы простокиши бы похлебал! — сказала тетка, но матрос Василий Пачин не стал хлебать теткину простоквашу. Он даже не стал переобуваться в Евграфовы валенки, схватил только тулуп и выскочил во двор, когда за окном послышался скрип розвальней. Он выбежал, бросил тулуп в повозку, завернулся в него, и Евграф едва успел кинуть в руки вожжи.
— Гляди в оба, не заблудись! — напутствовал Евграф. — А то, вишь, опять заметает. Ищи отворотку по вехам…
Повозка скрылась в ночи. Евграф махнул рукой.
И пошел ездить по снежным полям и лесам черноморский матрос Василий Пачин! На чужой, не на своей лошади, завернувшись в тулуп, погоняет коня, где дорога легла. Скачет на красные огоньки ночных деревень, на запах печного дыма. Едет и едет, бессонный, почти шальной от дум и снежного ветра. Уже и отец его, Данило Семенович, прослышал об этом, бросил тесать колхозные жерди да и тоже запряг, не свою — колхозную лошадь, поехал по сыновьему следу. По метельным проселкам, по дальним волостям несутся Даниловы розвальни. Да где же искать их, непутевых братанов? Велика Ольховская волость, Шибановская тоже не маленькая. А там за Шибановской другие подряд и везде мельницы: водяные и ветрянки. Ищи свищи! Данило не мог миновать Шибаниху, сват Иван Никитич тоже был уже подпоясан, готовый ехать на поиски. Уговорились с Данилом — один в одну сторону, второй в другую. На скорую руку попили чаю да и на двор, по лошадям хлесть! Готовые на слезы бабы не успели взреветь…
Лохматое чудо шарашилось за выстывающей мельничной избой в ночной темноте, оно стучало копытом в двери, пытаясь открыть. Там, во тьме, шуршали чьи-то широкие крылья. Нет, это за дверями топочет в пристройке верный Карько. Совсем без сена, непоеный. И никто не летает над крышей, это шумит на колесе мельничная вода. Тогда почему не толкут песты? А где же самого Жильцов? Наверно, ушел домой, в Залесную…
Павел, очнувшись, оглядывает прокопченную мельничную избушку. Заметался и едва не погас крохотный огонек керосиновой коптилки, стоявшей на тесаных плахах стола. Темнота то раздвигалась, то сжималась. Болела уже не одна ступня, а все тело, знобящая мука размывала сознание и память.
Печь из камней чернела в ногах. Надо бы затопить, обогреть избу и вскипятить воду. Карька изобиходить бы…
Рассвета не было. Павел снова забылся в бредовом сне. Снова что-то лохматое и черное забродило вокруг, снова пошли один за другим кошмарные образы. Потом он увидел свою ветрянку. Почему-то она молола без крыльев, и ему хотелось остановить, выяснить и понять, что с нею. Он не знал, как остановить мельницу, и мучился в лихорадочном сне. Его трясло и знобило.
Людей нет, а мельница мелет. Какая, чья мельница? Кажется, мелет… Нет, это ветер со снегом. Явь, сон и бред сменяли друг друга, боролись между собой. Как тяжело больному во сне! Вот опять оно… Темень и холод, скрипят двери. Если никто не поможет, лохматое чудо задушит его… Нет… Нельзя поддаваться. Надо встать. Легче стало дышать. Хорошо стало. Кто же зовет его?
Павел с неохотой, тяжким усилием вернул себя из какой-то нездешней, невыразимо хорошей иной стороны, откуда все тутошнее показалось ненужным и мелким. Открыл глаза. Кто-то держал коптилку в руке, трогал ему лоб.
— Васька! Братан… — хотел крикнуть Павел, но крика не вышло. Он только сел на помосте, обнял брата.
— Лежи, лежи… — Матрос укрыл Павла тулупом. — Сейчас печь затоплю…
— Откуда ты? А и я-то где? Вот… Занемог… Да, Жильцов тут был, молол для залесенских… Ушел в деревню. Соль, говорит, кончилась.
— Арестован Жильцов.
Василий поджег берёсту. Изба осветилась. Павлу показалось, что все это снова во сне. Но нет, запахло горящей берестой и даже городской папиросой. И Васька, брат, был живой, в морской форме, на шапке бляшка из золота со звездой. Даже не верилось.
— Давно ты тут? — Голос вроде бы изменился…
— Обморозился я. — Павел говорил хрипло. — Думал, на мельнице отогреюсь — и домой. Просил Жильцова не сказывать. Дровни на берегу оставил, около переезда… И вот заболел…
Берёста догорела, вновь стало темно. Матрос зажег лучину, откинул тулуп:
— Ну-к, покажи ногу.
И присвистнул: ступня была вся синяя. Большой палец уже почернел, из него текла сукровица.
— Эх, Пашка! — Матрос прикрыл ногу тулупом. — Худо дело, надо в больницу.
— Наверно, сена у Карька нету. И напоить бы надо, — не слушая брата, сказал Павел Рогов.
— В больницу! Чуешь?
— Фершала нет в Ольховице, знаешь сам. Только в Усташихе. Дак чево с Жильцовым-то? Ты видел его?
Матрос Василий Пачин растопил печь. Он не видел мельника. Он заезжал лишь в деревню Залесную, но Жильцова не было дома, его увезли в Ольховицу. Отобрали ключи от подвала, от амбара, от мельницы и увезли за то, что не сдал двести пудов — гарнцевый сбор, за то, что отказывался молоть.
— Да откуда Жильцову взять двести пудов? — Павел сел на топчане. — Насчитали за шесть годов…
Печь разгоралась все жарче и ярче. Матрос Василий Пачин выходил из избушки в конский сарай, напоил Карька и дал ему сена. Свою лошадь тоже поставил под крышу, но не распряг. Уже светало. Калачи, оставленные мельником, и кипяток в котле пробудили голод, а брат выпил только полкружки горячей воды и откусил калача. Пожевал, откинулся к стенке.
— Нет… Ничего не хочу. Порасскажи, каково служить. И надолго ли…
— Эх! — Василий сел наконец на сосновый чурбан, хлопнул шапкою о колено. — И что тут у вас творится, а, Пашка?..
— А чего творится? — схитрил Павел. Его знобило, в ноге проснулась нестерпимая боль.
— Чего вы все… зажались как… — Матрос не мог подобрать слова. — Этих… братанов Сопроновых боятся сразу две волости. Да их… скрутить обоих и… под зад коленом!
— Этих скрутим, другие явятся.
— И тех туда! А чего? Вы уж совсем скисли! Пикнуть боитесь! Никуда не жалуетесь, будто грамотных нет!