Год великого перелома
Шрифт:
Павел вспомнил про свое совсем недавнее детство. Давно ли сам вот так же с первым весенним солнышком бегал на гумно играть в козонки? На чистой гумённой долони ставили в ряд крашеные и некрашеные, мелкие и большие. Закидывали битку. Кто дальше забросит, тот первым и бьет. Играли испокон веку…
Чтобы не мешать ребятам, он тихо отошел от гумна. Мельница тяжко и утробно бухала шестью своими пестами. Он слышал эти глухие удары через ноги, через холодную, еще снежную землю. Они были тем отчетливей, эти удары, чем ближе подходишь, тем явственней. Ветер дул южный, теплый, крылья шли как бы
Павел боялся вспоминать про тот камень, привезенный издалека, лежавший под снегом на речном берегу. Из-за него чуть совсем не замерз, охромел, остался без пальца. Да зато жернов — жернов воистину… Что будет?
А будет дальше вот что: Игнаха Сопронов истолчет во прах! Измелет и выбросит на произвол судьбы. За что дана ему такая подлая власть?
Павел сам не заметил, как оставил Карька и очутился вверху, около ступ. Сел на амбарном пороге, взглянул на Шибаниху с мельничной высоты.
Надо было что-то делать, делать срочно и споро. Он чувствовал это, как зверь чувствует затаившегося охотника. А что делать? Бежать надо… Куда? Везде нынче свои Игнахи. «А может, и не везде», — подсказывал чей-то голос. Вспомнились слова Степана Ивановича Лузина. Не зря ли отказался, когда Лузин предлагал остаться десятником в лесопункте? Может, и зря…
Сидел Павел на приступке, в мельничном шуме и скрипе, завороженный мерными чередующимися ударами, шорохом бесконечного кругового движения, стучали лопатки, подымавшие один за другим шесть мощных пестов, скрипели махи. Только не постукивали цевки черемуховой шестерни. Дедко давно собирался ковать жернова, со вчерашнего дня отключил главный постав.
Павел Рогов думал, как быть…
Неясная, неопределенная дума точила душу, но какая-то странная решимость, подобно дальнему ветру, уже нарождалась и крепла. Он не знал еще, что он сделает, но он знал, что нынче же обязательно сделает что-то…
Шум и шорох, скрип и стук заворожили и убаюкали Павла. Вот так же в детстве его завораживала сказка либо длинная песня бабушки, так же незаметно слетал на детскую душу золотой и сладостный сон. Он забылся, но в этом забытьи зрела и крепла его мужская решимость. И в том же забытьи и в мельничном шуме, в том полусне послышался ненужный, такой лишний человеческий голос:
— Эй!
Павел вскочил на ноги и выглянул из мельничного амбара. Кричали с другой стороны. Он спустился по первой лесенке на круговой настил. Внизу стояла чья-то подвода.
— Здорово, Данилович! — прояснился голос Ольховского Усова. — А я уж думаю, никово нету, поеду, думаю, к дому…
Павел опустился еще по одной лесенке, уже на землю, поздоровался с приезжим. Усов рассказывал:
— Я, понимаешь ли, хотел увидеть тебя в Ольховице-то! Знаю, что тебя вызвали. Думаю, договорюсь насчет молотья, да оба и уйдем. Гляжу, а ты уж и усвистал.
— Усвистишь от вас… — усмехнулся Павел, но Усов на подковырку не обратил внимания.
— Дак смелешь? Послиднюю квашню баба вчера испекла, муки нету. Смели, пожалуста, Павло Данилович!
— Смелю, если ветру намолишь…
— Садись на мешки, покурим.
Павел сел на воз к Митьке Усову:
— У тебя, Дмитрей, колхоз… как назван?
— Резбежались, Данилович. Все! Остались только мы с Гривенником. Одно названье… У вас в Шибанихе вроде тоже. Скотину-то по домам развели?
— Развели. А ты как? Ведь ты вроде бы коммунист.
— А что коммунист? — разозлился Усов и выматерился. — Коммунистам без муки тож не прожить, Павло Данилович…
У Павла Рогова все кипело внутри:
— Шустовские-то лари разве пустые были? А? У Гаврила Насонова тоже порядочно было намолото!
Не утерпел Павел Рогов, попрекнул Усова Гаврилом, а Данилом — отцом — не попрекнул, да в том не видел большой разницы. Усов стремительно заплевал цигарку:
— Я тибе, Данилович, вот што на это скажу. Против ветра ссеть не каждый осмелится. Против ветра вставает вон одна твоя мельница! С Игнахой я тягаться не дюж.
— Почему?
— А потому что больно много у ево верхних заступников! И в райёне, и в Вологде! А особо много в первопрестольной Москве. Вот так, Данилович! И пускай моя баба мелет на ручных жерновах!
Усов схватился за вожжи.
— Да ты погоди, погоди! — засмеялся Павел и отнял вожжи. — Не петушись. Смелет тебе дедко Никита. Как надо, так и смелет.
Усов не мог успокоиться, опять начал закуривать.
— Мельница-то, Дмитрей, мелет добро, — продолжал Павел. — Боюсь только, что и шею мне перемелет.
— Ты, Данилович, вот пгго… — Митька оглянулся во все стороны, нет ли кого вокруг. — Ты послушай нонче меня. Уезжай, парень! Уезжай поваровей куды глаза глядят… Я насчет тебя разговор слыхал. Говорят про тебя, что ты и ногу… это… нарошно, чтобы в армию не ходить.
— Чево? — У Павла потемнело в глазах. — Ногу? Нарошно?
— Это, Данилович, полбеды, беда другая похлеще. Гарнцу на тебя Сопронов начислил ишшо семьдесят пять пудов! Знает ведь, что не выплатить, ну и… Бумага на тебя отправлена в райён. Судить будут. Так што послушай меня, уезжай поскорей куды-нито, времё твое дорого.
Павел спрыгнул с груженых дровней Усова. Хромая, начал метаться, ходить около. Прислонился головой к витому косослойному столбу-подпоре. Отшатнулся. Не глядя на Усова, глухо сказал:
— Спасибо… Разгружай! Таскай к вороту… Пойду…
Он захромал, по-пьяному зашагал к своей упряжке. Оглянулся:
— Дедко придет… Тебе смелет. Остальным… пусть мелет Игнаха Сопронов!
Когда подвода с Павлом Роговым скрылась сперва за гумном, потом за амбарами, мельница пошла почему-то тише. Или ветер стихал? Все медленнее проходили широкие махи, осеняя собой груженые дровни и самого Усова. Помольщик видел, что крылья вот-вот остановятся. Митьке Усову показалось, что как только они остановятся, так что-то и случится не здешнее. Может, и сердце остановится вместе с ними? Либо вся земля перестанет вертеться. А может, она, земля-то, и не вертится вовсе, поди проверь, ежели кто чего скажет…