Год жизни
Шрифт:
Наконец показались огни западного участка. Мимо меня пронеслись какие-то ящики, гонимые ветром, прогрохотал сорванный лист железа. По площадке так же, как на восточном участке, мчались наперегонки длинные, точно на ходулях, скелетообразные снежные смерчи. Казалось, они бегут мне навстречу, чтобы ослепить, сбить с ног.
Я сразу повернул к домику, где жил Крамов, и с силой рванул дверь.
За длинным столом, уставленным пустыми бутылками и тарелками с остатками еды, у самого конца его сидели Крамов и Светлана. Крамов медленно приподнялся. Он был изрядно пьян.
— Н-ну, — чуть заикаясь, пробормотал
Светлана при моем появлении не шевельнулась. Глаза ее были широко открыты, в них застыли испуг и удивление.
— Ну что же ты стоишь? — овладевая собой и приветливо улыбаясь, продолжал Крамов. — Тебя, как видно, задержала метель? Но…
Он стал брать со стола бутылки и разглядывать их на свет.
— Но выпить в этом доме еще найдется! — И он вытянул обе руки, приглашая меня к столу.
Я продолжал стоять, прислонившись к дверной притолоке.
— Пойдем, Светлана, — сказал я.
Услышав свое имя, она очнулась и подбежала ко мне, торопливо говоря на ходу:
— Ну разденься же, Андрей, ты же замерз, ну разденься, я прошу тебя…
И стала вытирать мое лицо, мокрое от снега, и расстегивать полушубок. Крамов, чуть покачиваясь, с ироническим любопытством следил за нами.
Неожиданно тонким голосом Крамов крикнул:
— Может, ты ревнуешь? Это же глупо! Я пригласил вас обоих, Светлана Алексеевна пришла. Ты опоздал. Я не в обиде. Садись, будем пить…
Пошатываясь, он пошел ко мне, но остановился на полпути.
— Волноваться не к чему, — сказал он тихим голосом, — она не любит меня. Это странно. Мне казалось, что она должна полюбить меня. Но факты — упрямая вещь…
Он передернул плечами.
— Но я люблю ее, и ты знаешь об этом. Я любил ее уже прошлым летом, помнишь, мы возвращались с озера? Уже тогда я любил ее. И когда ты прошел свои первые сто метров штольни и мы возвращались с тобой после вечера, проведенного втроем, помнишь?.. Мы стояли на дороге, и ты соловьем разливался о своих чувствах к Светлане. Ты обиделся тогда на мое молчание, помнишь? А я уже тогда ненавидел тебя, мальчишку… Вот и все, что я хочу сказать. Ясно?
Он круто повернулся и отошел к стене. Несколько секунд он стоял спиной ко мне. Потом повернулся. На его лице снова играла пьяная улыбка.
— Ревнуешь! — хитро подмигивая, сказал он и погрозил мне пальцем. — Что ж, это хоть и бессмысленно, но закономерно. Так сказать, пережиток капиталистических отношений… Любовь, любовь! Эх, что вы понимаете в этом деле, дети! Любовь — это искусство. Мы утеряли его секрет, как художники утеряли секрет состава красок, которыми писал Леонардо. Нам все казалось, что любить так, как любили раньше, неправильно. Буржуазный брак, дескать, унижает женщину. Положение любовницы оскорбительно. Изменять жене нельзя, н-ни б-боже мой! Измена влечет за собой обсуждение и оргвыводы. Мы оказенили любовь, мы все время хотели ее «улучшить» и, подобно крысам, до смерти зализывающим своих крысят, убили ее. Подай нам чистую, дистил-лированную любовь! А от нее скучно. И мужчине и женщине. Теперь мужчина не бьет женщину, у него отнят этот «последний довод короля», не платит ей денег за минуты наслаждения, продолжает
— Одевайся! — сказал я Светлане, — Немедленно одевайся!
Она стояла растерянная, комкая в руке платок, которым только что вытирала мое лицо.
Крамов пристально смотрел на Светлану. Она испуганно прижалась к стене.
Внезапно я резко повернулся и шагнул к двери.
— Андрей, куда ты? — жалобным голосом крикнула Светлана.
Я не ответил, не обернулся. Только выйдя из дому, я остановился и несколько минут глядел на дверь.
Но она не открылась…
17
Вечером, когда я и маркшейдер сидели в конторе, обсуждая результаты проходки, в контору вошел Хомяков, сменный инженер западного участка.
После того дня, когда мне довелось присутствовать при разносе, который Крамов учинил Хомякову, я нередко встречался с инженером. Он производил на меня странное впечатление подчеркнутой скромностью, небрежностью в одежде и глуховатым голосом.
На этот раз Хомяков был чем-то сильно взволнован. Поверх ватника он надел брезентовый плащ с поднятым капюшоном, почти, скрывающим его маленькую круглую голову.
— Что случилось, товарищ Хомяков? На участке что-нибудь? — настороженно спросил я.
Хомяков откинул капюшон.
— Нет. — медленно ответил он, — Я пришел к вам с просьбой, товарищ Арефьев.
Я решил, что Хомяков пришел просить шланги, буры или что-нибудь в этом роде. Но он, помолчав, сказал:
— Личное дело…
И покосился на сидящего у стола маркшейдера. Тот вышел.
Хомяков подождал, пока за маркшейдером закрылась дверь.
— Товарищ Арефьев, возьмите меня к себе.
Видимо заметив недоумение на моем лице, он поспешно добавил:
— Кем угодно! Инженером, маркшейдером, мастером наконец.
Это было удивительно. Я всегда считал Хомякова одним из самых робких и безропотных подчиненных Крамова.
— Присядьте, товарищ Хомяков, и снимите плащ, — попросил я.
Но плащ он не снял.
— Я бросил свою смену, — тихо сказал он, садясь на табуретку. — Бросил и пошел к вам. Не могу больше работать с Крамовым, не могу! Я не честолюбец, слава мне не нужна, пусть он забирает ее, но я человек; человек, а не половая тряпка, о которую каждый может вытирать ноги…
Обычно Хомяков говорил тихо, точно боясь собственного голоса, а сейчас то и дело повышал тон и отдельные слова выкрикивал.
— Но что же у вас произошло?
— Я презираю себя, презираю за то, что почти год терпел, подчинялся, молчал… Я боялся. А чего мне бояться? — выкрикнул он. — Я построил пятнадцать туннелей за свою жизнь, я честный человек! — И закончил с недоумением: — А все-таки робел…
— Послушайте, товарищ Хомяков, мне что-то непонятно. Судя по всему, вы поругались с Крамовым?