Годы в Белом доме. Том 2
Шрифт:
5 июля, пока я был в Бангкоке и только через четыре дня собирался прибыть в Пекин, Москва отклонила сентябрь, дату, которую она же сама изначально и предлагала. Заместитель Добрынина Воронцов довел ответ до сведения Хэйга, который позвонил Лорду в 15.00, пытаясь говорить эзоповым языком (который даже неграмотное дитя смогло бы расшифровать). Советская нота не только откладывала встречу на высшем уровне, но и выдвигала дополнительные условия. В ней признавалось, что в последнее время наметилось движение в обсуждении некоторых вопросов (имея в виду Берлин). «В то же самое время по-прежнему отсутствует полная ясность относительно того, смогут ли соглашения быть достигнуты так быстро, как этого хочется». Советы предложили взаимоприемлемое время ближе к концу 1971 года. Дату для объявления
Я телеграфировал Хэйгу, высказав мнение о том, что нота Воронцова имеет свои преимущества. Мы теперь можем проводить саммиты в том порядке, который нас устраивал больше всего. Советскому Союзу будет гораздо труднее обвинить нас в вероломстве в связи с нашим открытием Пекину (не решающий фактор, но полезный). И если Советы по-прежнему хотели продолжать с организацией московского саммита, – что я полагал вполне вероятным, – он произойдет в обстоятельствах, при которых баланс интересов будет более ощутим. Как уже отмечалось, я также дал указания Кену Рашу в Бонне замедлить берлинские переговоры в течение двух недель.
Мы не могли полностью игнорировать совет всех ведущих правительственных экспертов по Советскому Союзу в том плане, что открытие Китаю могло бы привести к ужесточению советской политики. Хотя я был не согласен с этим суждением, но считал необходимым подстраховаться на случай своей ошибки. 15 июля, примерно за 45 минут до объявления о моей поездке в Пекин, мы направили сообщение советским руководителям через Воронцова, скромно напомнив советскому правительству о «стечении обстоятельств, предшествовавших объявлению». Мы подтвердили нашу готовность продолжать улучшать отношения. Мы подчеркнули, что объявление от 15 июля не направлено против какой-либо страны; однако мы готовы к любым последствиям.
Причин для волнения не было никаких, как научил нас наш собственный предыдущий анализ советских мотиваций. Советские руководители не бросают вызовов факторам, они приспосабливаются к ним. Они не собирались толкать нас безвозвратно на китайскую сторону. Они подсчитали, что у них есть много того, что можно нам предложить. Короче, Кремль нехотя, но сыграл свою роль в отношениях в «треугольнике», несомненно, в ожидании возможности рассчитаться сполна, но не получив никакого выбора в силу логики событий.
Когда я увидел Добрынина 19 июля, через четыре дня после того, как мир узнал о том, что Никсон собирается в Пекин, он был сама слащавость. Он теперь ратовал за московский саммит. Вопрос в том, будет ли эта встреча раньше встречи в Пекине? Я представил ответ как мое личное мнение, сказав, что встречи на высшем уровне должны проводиться в порядке, в каком о них была достигнута договоренность, – ровно эту точку зрения я высказал в Пекине. Добрынин, – несомненно, имея большие проблемы в Москве из-за того, что не смог предусмотреть нашего шага, – выразил сожаление о том, что мы не предупредили его заблаговременно. Подумав, он признал, что просить об этом было бы слишком. И он продолжал интересоваться воздействием советского отказа от сентябрьской даты на визит Никсона (не исключено, чтобы переложить часть вины на своих начальников). Его тон и поведение изменились с момента объявления о моем визите в Китай. Теперь, когда у нас были явно иные варианты, раздражающее чередование кнута и пряника исчезло. Как он утверждал, мы совершенно неправильно истолковали их ноту от 5 июля. Она стала результатом всего лишь проблем с графиком. Она не отражает недостаток интереса к встречам на высоком уровне. Поскольку советские руководители посещают Францию в октябре, предложение ноября или декабря представляло собой в основном предпочтение сугубо процедурного характера. Я посчитал, что нет необходимости напоминать ему о выдвигавшихся условиях или об игре в кошки-мышки, которая велась год и два месяца.
Новая советская тактика была очевидна. Она состояла в том, чтобы продемонстрировать, как я говорил, что в дипломатии «треугольника» Пекин дал нам ход, но не стратегию. Москва могла предложить конкретные выгоды. Как Брежнев изложит это позднее, Никсон отправился «в Пекин на банкеты, а в Москву делать дела». Таким подходом Москва пыталась дать понять Пекину, что у него нет реальных вариантов: враждебное отношение к Москве привело к массированному наращиванию на границе; попытка открыть каналы для Вашингтона приведет только к тому, что Москва продемонстрирует еще раз, что она представляет собой сторону с гораздо большими возможностями.
Не было никаких оснований выводить Советы из заблуждения относительно их уверенности в себе. Когда две коммунистические державы соревнуются за хорошие отношения с нами, это только на пользу делу мира. В этом главная суть стратегии «треугольника». Наш путь через этот лабиринт состоял в том, чтобы играть честно со всеми сторонами. С геополитической точки зрения нашим интересам противоречило, чтобы Советы доминировали над Китаем или чтобы Китай откатился обратно к Москве. Мы не собирались, следовательно, ничего предпринимать, чтобы содействовать советским планам ослабления Китая. Действительно, если бы произошло самое худшее, то я был убежден, что мы не должны смотреть равнодушно в случае советского нападения на Китай, – точка зрения, которую разделяло немного моих коллег.
С другой стороны, мы не хотели спровоцировать возможность такого развития событий. Китайско-советские трения развивались по своей внутренней логике; они были созданы не нами, и они не могли управляться нами напрямую. Каждый из коммунистических противников непременно почувствует на себе влияние наших действий; каждый будет пытаться толкать нас в желательном для него направлении; каждый будет определять свои отношения с другим частично с учетом собственных оценок наших намерений и действий. Но пытаться манипулировать ими значит сделать нас их заложниками. У нас не было таких возможностей, чтобы разжигать конфликт, о происхождении которого нам было неизвестно. И попытка сделать это была бы похожа на то, чтобы подбить обе стороны шантажировать нас поочередно.
Нам приходилось идти по узкой дорожке. Мы приводили бы те аргументы Советскому Союзу, которые, как мы считали, в наших национальных интересах. Но мы не подадим никаких поощрительных сигналов в возможности установления кондоминиума и будем отвергать любые попытки со стороны Москвы добиваться гегемонии над Китаем или где-либо еще. Мы будем информировать Китай о наших переговорах с Советским Союзом, и будем делать это весьма подробно, мы будем принимать во внимание мнение Пекина. Мы не станем заключать никакого соглашения, нацеленного против китайских интересов. Но мы не позволим Пекину иметь вето в отношении наших действий. Мы тщательно следовали этим принципам для обеих сторон с самого начала взаимоотношений в «треугольнике», – хотя в силу того, что Москва была более сильной стороной, мы информировали ее не так точно и не так часто.
В начале августа 1971 года я рекомендовал президенту начать прямой контакт с Брежневым. До этого редкие обмены между высшими руководителями велись с Косыгиным. Но съезд партии четко определил, – и Добрынин это подчеркнул, – что отныне Брежнев начнет проявлять растущий интерес к внешней политике. 5 августа, таким образом, было направлено письмо от Никсона Брежневу, – составленное моими сотрудниками и мною, – в котором очерчивались основные элементы нашей политики в отношении Советского Союза. В нем подтверждалась тема, которую мы подчеркивали с момента инаугурации Никсона: что прогресс в наших отношениях требовал конкретных решений, из которых договор по ОСВ был одним из самых важных. Затем в нем в общих чертах описывались наши взгляды на другие вопросы в соответствии с устоявшимися направлениями. Подчеркивалось, что мы продолжим нормализацию отношений с Китаем не как политику, направленную против Советского Союза, а в соответствии с нашей концепцией стабильного мирового порядка.