Гоголь-гимназист
Шрифт:
Целым пудом этих самых колбас била челом Ивану Семеновичу и явившаяся к нему депутация:
— Прими, батечку пане директор, доброхотное приношение и защити!
Благородные черты Орлая вспыхнули огнем; он отступил на шаг назад от сложенного к ногам его «доброхотного приношения» и, с трудом поборов прилив гнева, сухо заметил:
— Вы, верно, ошиблись в адресе, господа. Никаких приношений я никогда ни от кого не принимаю.
Непритворное негодование «пана директора» было слишком явно, чтобы оставлять еще сомнение. Депутаты меж собой немного пошептались, затем главарь их, пузатый и смуглый, как навозный жук, выступил вперед.
— Ну, вже так! не обессудь, — сказал он и, с низким поклоном, сунул Ивану Семеновичу какую-то обтрепанную, засаленную тетрадку. — Почитай-ка.
— Да что это такое? — спросил тот.
— Возьми в ручки и прочитай: сам увидишь.
— Сам увидишь! — в один голос, как хор древних греческих трагедий, повторила за своим вожаком вся черномазая команда.
Не без опаски приняв тетрадь, побывавшую, судя по ее отталкивающему виду, уже в сотне неопрятных рук, Орлай взглянул на заглавную страницу. Там стояло:
Он раскрыл тетрадь.
— Да ведь это целый трактат…
— А уж тебе, батечку, ученому человеку, лучше нашего знать, как назвать такую непристойность. Читай.
— Но зачем мне читать «непристойность»?
— Сделай милость, читай!
Вся депутация разом отвесила опять поклон в пояс и повторила:
— Сделай милость, читай!
Иван Семенович покачал головой и приступил к чтению «трактата». Он был разделен на «отделы». Первый отдел носил название: «Освящение церкви на греческом кладбище».
Насупив брови, Орлай быстро пробегал глазами строку за строкой, страницу за страницей. Раза два сжатые губы его раздвинулись презрительной улыбкой. Так добрался он до второго отдела, озаглавленного: «Выбор в греческий магистрат».
— Все-таки, господа, я в толк не возьму, — сказал он, для чего вы заставляете меня читать этот вздор? Ибо сочинение это крайне слабо…
— Слабо?! — вскинулся толстопуз-главарь, сверкая своими черными, как коринки, глазами. — Так ты, батечку, хочешь, чтоб нас, греков, еще пуще отделали, совсем с грязью смешали?
— Вы меня не так поняли, — успокоил его Иван Семенович. — Сочинение слабо как литературная вещь; сути его я не касаюсь…
— Да нас-то эта суть, пане директор, очень даже касается! Мы все обижены, так уж обижены…
— Но из вас тут прямо никто ведь не назван?
— А вот Болванаки, Собаконаки, Воропуло, Оплетуло — это мы самые, значит, и есть.
— Так это ваши подлинные имена?
— Гай, гай! як же се можно? Но портреты-то наши, все дурное, что здесь прописано…
— Тоже ваше? — коротко прервал Орлай. — Позвольте мне не верить. Среди здешней греческой колонии, как я слышал, много весьма почтенных людей; а вы, господа, как избранные всей колонией, несомненно самые почтенные. Поэтому вас не должно трогать, что приписывается бездарным писакой каким-то небывалым Собаконаки и Воропуло.
— Очень даже трогает, потому он ругает всех нас, нежинских греков, собаками и ворами, а мы в нашем деле как одна шайка…
— Как одна шайка! — с воодушевлением подхватил хор.
— Извините, господа, — решительно заявил тут Иван Семенович, — я — человек занятой, время у меня дорого, и в делах вашей «шайки» я всячески не судья.
— Как не судья! Как не судья! — завопил запевала, весь побагровев от задора. — Коли профессоры твои со школярами ругательно на нас пишут…
— Что? Что такое? — приосанясь, спросил Орлай. — Вы забываете, господа, что обвинение ваше, крайне оскорбительное для всего вверенного мне заведения, должно быть доказано.
— И будет доказано! Читай только дальше. Иван Семенович снова взялся за тетрадь.
— «Отдел третий, — прочел он вслух: — Всеядная ярмарка». Это, что ли?
— Нет, дальше.
— «Отдел четвертый: Обед у предводителя»…
— Еще дальше.
— «Отдел пятый: Роспуск и съезд студентов».
— Вот-вот, оно самое и будет. Студенты — это, знамое дело, не кто, как школяры твои, пане директор.
— Допустим, что так. Но с чего вы взяли, что написано это не каким-нибудь посторонним бездельником, которому вздумалось осмеять и ваши сословные и наши школьные порядки?
— А потому, что мы тех двух бездельников по имени назвать даже можем.
— А их двое? Назовите же.
— Один — школяр Гоголяновский.
— Гоголь-Яновский? — переспросил Орлай. — Так, в самом деле зовут одного из наших пансионеров. А другой?
— Другой — профессор Иеропес.
— Ну, уж этого-то вы подозреваете совершенно напрасно!
— Напрасно? Кому же лучше него знать все порядки в нашем магистрате?
— Вы, господа, в настоящем случае просто ослеплены вашей личной враждой к этому вполне достойному человеку. С самого прибытия его сюда из Смирны колония ваша не могла, я знаю, простить ему, что он принял должность профессора в русском заведении, не испросив предварительно вашего согласия.
— И не смел принять! Да женился потом еще на русской…
— То-то вот. Но могу вас заверить, что господин Иеропес — человек самый безобидный и нарочно вредить никому не станет. Кроме того, должен прибавить, что он едва ли не менее всех остальных профессоров имеет влияние на воспитанников, потому что учение греческому языку у нас не обязательно. Так и Гоголь-Яновский, которого вы считаете автором этого пасквиля, не учится вовсе греческому языку и потому не имеет даже случая говорить с господином Иеропесом. Да кто из нежинцев и без того не знает, что делается в вашем греческом магистрате?