Гоголь в Диканьке
Шрифт:
В Нежине Гоголь узнает себя, свой характер, переживет горе (смерть отца), обиды, будет «прижимаем злом». Но он узнает и радость забвения в веселье, в веселой игре в жизнь, в переиначивании ее в воображении на свой лад.
Историк литературы П. Е. Щеголев очень точно писал, что игра (всякое обыгрывание, всякое передразнивание, всякое актерство) была у Гоголя периода нежинских лет выражением полноты натуры. При отсутствии понимания со стороны игра переходила в мистификацию – и это выработало стиль Гоголя, метод Гоголя.
«Как угодно почитайте меня, – напишет Гоголь перед отъездом из Нежина матери, – но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер, верьте только, что всегда чувства благородные наполняют меня, что никогда я не унижался в душе и что всю жизнь свою обрек благу. Вы меня
Глава V
Петербург
1
Еще в Нежинском лицее Гоголь думает о Петербурге, надеется попасть в Петербург. «Ты живешь уже в Петербурге, – пишет он бывшему однокашнику Г. Высоцкому, – уже веселишься жизнью, жадно торопишься пить наслаждения…» Издалека петербургская жизнь представляется каким-то балом, какой-то, если выражаться старинным петровским языком, ассамблеей, где все сверкает, кружится в вихре веселья, творчества, успеха, побед. «Пиши мне о своей жизни, – продолжает он, – о своих занятиях, удовольствиях, знакомствах, службе и обо всем, что только напоминает прелесть жизни петербургской». Он даже службу включает в число прелестей жизни столичного человека.
В другом письме Гоголь грезит о том, как он гуляет по Петербургу, бродит «по булеварам», любуется Невою, морем. Это не мешает ему, правда, справиться и о том, каковы цены в Северной Пальмире, почем там квартиры, «что нужно платить в год за две или три хорошенькие комнаты», «как значительны жалованья» и т. д. Заканчивает он письмо следующими словами: «Сколько в Петербурге домов, памятников, иллюминаций, пожаров, наводнений, тезоименитств, а виды с Васильевского острова!»
Петербург. Литография. 1830-е годы
Он пишет о Петербурге как юноша, который смеет надеяться, что на петербургских просторах вылепится его судьба.
Эти письма датированы 1827 годом. Уже тогда, за год до окончания гимназии, Гоголь принял решение ехать в Петербург.
Заглянем же теперь в его первое письмо домой по приезде в столицу. Оно и по виду мрачно, все покрыто какими-то водяными пятнами (может быть, слезами), строчки его съезжают вниз, наезжают одна на другую, от чернил остаются кляксы. «Скажу еще, – сообщает Гоголь матери, – что Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал, я его вообразил гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, т. е. иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали».
Первую неделю Гоголь просидел на квартире, которую они сняли с А. Данилевским в доме купца Галыбина на Гороховой улице под номером 130 и которая состояла из двух тесных комнат, просидел, ничего не делая и «поджавши руки». И, лишь опомнившись от шока (от высоких цен, грязной квартиры, ощущения своей затерянности в петербургской «пустыне»), он вышел на улицу.
Дома стояли ровно, один к одному, как солдаты на параде, прижавши к плечу плечо. Все было выстроено как по линейке, сама улица была одна вытянутая через весь город линейка, в одном конце которой терялись очертания моста через Фонтанку, в другом – блестел золотом недвижный и вместе с тем несколько парящий в мареве морозного воздуха шпиль Адмиралтейства.
Прежде чем «пить наслаждения», надо было устроиться. У Гоголя на дне чемодана лежало рекомендательное письмо Д. П. Трощинского к Л. И. Голенищеву-Кутузову. Голенищев-Кутузов был генерал, для провинциала знатный вельможа, к тому же родственник знаменитого Кутузова. Он мог дать бедному сыну Марии Ивановны Гоголь бумагу для какого-нибудь другого лица, рангом пониже, но имеющему власть в пределах отделения, или стола, как тогда говорили, в департаменте.
Но природная гордость удержала Гоголя от этого поступка. Он все оттягивал визит к покровителю, а когда, наконец, пошел, то оказалось, что вельможа болен, потом он все-таки принял его, но принял так, как вельможа
Первые месяцы жизни Гоголя в Петербурге – это месяцы безделья, проживания маменькиных денег и поисков места службы. Это, конечно, и поиски места в журналах, искания литературных знакомств и иных, более милых ему покровительств. Дело в том, что вместе с рекомендательным письмом Трощинского он привез с собой и рекомендацию иного толка – поэму о таком же, как он, молодом мечтателе, поэму под названием «Ганц Кюхельгартен».
Гороховая улица, как и все улицы в Петербурге, была улицей-коридором. Низкие проемы в первом этаже домов вели в каменные дворы, образующие замкнутое пространство из стен, в которых, как соты в улье, были налеплены маленькие окна. С фасада окна были покрупнее (и, соответственно, этажи поменьше), с тыла – помельче (и этажей побольше). Гороховую, видимо, недаром назвали Гороховой: цвет ее был грязно-желтый – то ли от цвета торцовой мостовой, отсыревшей в петербургском промозглом климате, то ли от потекшей и слившейся в каком-то гороховом цвете краски домов, то ли от одежды народа, составлявшего основное население этих мест. Гороховую в то время называли Невским проспектом народа. Если на Невском в два часа дня – время выгула собак, а также дворянских детей с их «миссами» и бледнолицыми родителями в разноцветных платьях, шляпах, шарфах и т. д, – все сияло и переливалось, как картинка в модном журнале, то на Гороховой с 10 утра до вечера сновали мастеровые, крестьяне, бабы в платках, извозчики, слуги бедных господ, мещане и разночинцы. «Народ» вообще составлял в Петербурге преобладающую часть жителей из 422 тысяч жителей столицы в 1829 году (а Гоголь приехал в Петербург в конце 1828-го, как раз накануне Нового года) крестьян здесь насчитывалось более ста тысяч, дворовых около ста, разночинцев – пятьдесят шесть тысяч, столько же нижних воинских чинов, то есть солдат, а мещан – двадцать с лишним тысяч. Дворян же – в список которых попадали и царь, и министры, и сенаторы, и иные сановники, статские и военные генералы – было всего лишь сорок одна тысяча, то есть одна десятая обитателей этого каменного колосса.
Чиновники, поручики, художники, статские майоры, женщины легкого поведения, цирюльники, купцы – вот кто стал героем петербургских повестей Гоголя. Им суждено лишь издали смотреть на большой свет, заглядываться на всю эту блестящую жизнь, которая протекает за окнами недоступных им дворцов и бельэтажей Невского проспекта, но их собственный удел – селиться в Садовых и Гороховых, на «канаве», как тогда называли Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова).
Гоголь скоро съехал с квартиры на Гороховой и отчасти подвинулся к центру города, дав, правда, некоторый зигзаг в еще более злачное его ответвление. Они с Данилевским переехали в дом аптекаря Трута на Екатерининском канале, рядом с церковью Вознесения. Здесь Гоголь прожил недолго и перебрался на новую квартиру, опять-таки неподалеку от старой, но все же приближающей его еще на известное расстояние к 1-й Адмиралтейской части, то есть к тому месту, где находились сенат, Адмиралтейство, Зимний дворец и памятник Петру Первому.
На этот раз его хозяином стал каретник Иохим, и дом, в котором Гоголь поселился (опять окнами во двор), назывался домом Иохима на Большой Мещанской улице. Немец Иохим считался лучшим каретным мастером в Петербурге. Его услугами пользовались сливки общества. Были три мастера в столице, которые одевали, обшивали и обеспечивали экипажами петербургское дворянство: портной Руч, сапожник Пель и каретных дел мастер Иохим. Гоголь, напечатав «Вечера на хуторе близ Диканьки» и несколько поправив свои финансовые дела, сам шил платье у Руча и сапоги у Пеля. В одной из редакций «Ревизора» Хлестаков поминает Руча, а в каноническом тексте комедии Иохим приходит на ум гоголевскому герою, когда он мечтает пустить пыль в глаза своим собратьям-помещикам в Саратовской губернии: «Жаль, что Иохим не дал напрокат кареты, а хорошо бы, черт побери, приехать домой в карете, подкатить эдаким чертом к какому-нибудь соседу помещику под крыльцо, с фонарями, а Осипа сзади одеть в ливрею…» Лакей на запятках в ливрее – признак хорошего тона, а карета выделки Иохима – вдвое.