Голем
Шрифт:
В безумном отчаянии рвал я железную решетку, видел Вассертрума перед собой, видел, как он роется в письмах Ангелины…
Ах, если бы я мог заблаговременно известить Харусека, чтоб он, по крайней мере, мог предупредить Савиоли.
На мгновение я предался надежде, что известие о моем аресте облетит еврейский квартал, и я уповал на Харусека, как на ангела-спасителя. Старьевщик не спасется от его чертовской хитрости. Харусек уже сказал однажды: «Я его схвачу за горло как раз в тот момент, когда он захочет убить
Но в следующую минуту я снова отбросил все это, меня охватил дикий ужас: что, если Харусек придет слишком поздно.
Тогда Ангелина пропала…
Я до крови кусал себе губы, сердце разрывалось у меня от отчаяния, что я тогда же немедленно не сжег писем… я давал себе клятву уничтожить Вассертрума, как только окажусь на свободе.
Умереть от собственной руки или на виселице – какая разница?
В том, что следователь поверит мне, когда я ему правдиво расскажу всю историю с часами, расскажу ему об угрозах Вассертрума – в этом я не сомневался.
Без сомнения, завтра я уже буду на свободе, по меньшей мере, заставлю арестовать по подозрению в убийстве и Вассертрума.
Я считал часы, молился, чтобы они скорее прошли, смотрел в черную мглу.
После невыразимо долгих часов стало, наконец, светать; сначала мутным пятном, потом все яснее и яснее стало выделяться из тумана медное огромное лицо: циферблат старинных башенных часов. Но стрелок на нем не было – новая мука.
Вскоре пробило пять.
Я слышал, как проснулись арестанты и, зевая, стали беседовать по-чешски.
Один голос показался мне знакомым, я обернулся, спустился с доски и увидел против себя рябого Лойзу на нарах. Он сидел и удивленно смотрел на меня.
Остальные арестанты были парни с нахальными лицами; они оглязывали меня пренебрежительно.
«Контрабандист? Что?» – спросил один другого вполголоса, толкнув его локтем.
Тот презрительно пробормотал что-то, порылся в своем мешке, вытащил оттуда кусок черной бумаги и положил на пол.
Затем он полил его водой из кувшина, стал на колени и, смотрясь в него, как в зеркало, стал причесываться пальцами.
Затем он с заботливой осторожностью высушил бумагу и снова спрятал ее в мешок.
– Пан Пернат, пан Пернат! – непрерывно шептал Лойза, вытаращив на меня глаза, как будто пред ним было привидение.
– Товарищи знают друг друга, как погляжу, – с удивлением сказал, заметив это, непричесанный на невозможном говоре чешского венца, причем он отвесил мне иронический полупоклон. – Разрешите представиться: меня зовут Воссатка, Черный Воссатка… Поджог… – с гордостью прибавил он, одной октавой ниже.
Причесавшийся сплюнул, одну минуту презрительно посмотрел на меня, ткнул себя пальцем в грудь и сказал кратко:
– Грабеж…
Я молчал.
– Ну, а вы-то по какому делу сюда попали, господин граф? – спросил венец после паузы.
Я на секунду задумался, затем спокойно сказал:
– Убийство.
Они были поражены, презрительная улыбка на их лицах сменилась выражением беспредельного уважения; они воскликнули единодушно:
– Важно! Важно!
Увидав, что я не обращаю на них никакого внимания, они отодвинулись в угол и начали беседовать шепотом.
Только один раз причесанный подошел ко мне, без слов пощупал мускулы на моей руке и, покачивая головой, вернулся к приятелю.
– Вы здесь по подозрению в убийстве Цоттмана? – осторожно спросил я Лойзу.
Он кивнул головой:
– Да, уже давно.
Снова потекли часы.
Я закрыл глаза и притворился спящим.
– Господин Пернат! Господин Пернат! – услышал я вдруг шепот Лойзы.
– А.? – Я сделал вид, что проснулся.
– Господин Пернат, пожалуйста, простите меня… скажите… скажите, вы не знаете, что с Розиной?.. Она дома? – лепетал несчастный мальчик. Мне было бесконечно больно видеть, как он впился горящими глазами в мои губы и судорожно сжимал руки от волнения.
– У нее благополучно. Она теперь кельнерша, в «Старом Бедняке», – солгал я.
Я видел, как он облегченно вздохнул.
Два арестанта безмолвно внесли на доске жестяные миски с горячим колбасным отваром и три из них оставили в камере. Через несколько часов снова заскрипели засовы, и смотритель повел меня к следователю.
У меня дрожали колени от неизвестности, когда мы шли вверх и вниз по лестницам.
– Как вы думаете, возможно ли, что меня сегодня же освободят? – тревожно спросил я смотрителя.
Я видел, как он сострадательно подавил улыбку.
– Гм. Сегодня? Гм… Боже мой… все возможно.
Меня бросило в озноб.
Снова прочитал я на фарфоровой дощечке:
Снова простая комната, два пульта с грудами бумаг.
Старый, высокого роста, человек, с седою, разделенной надвое, бородкой, в черном сюртуке, с красными мясистыми губами со скрипучими ботинками.
– Вы господин Пернат?
– Да.
– Резчик камей?
– Да.
– Камера № 70?
– Да.
– По подозрению в убийстве Цоттмана?
– Прошу вас, господин следователь…
– По подозрению в убийстве Цоттмана?
– Вероятно. По крайней мере, я думаю так. Но…
– Сознаетесь?
– Нет.
– Тогда я начну следствие. – Караульный, отведите.
– Выслушайте меня, пожалуйста, господин следователь, – мне необходимо сегодня же быть дома. У меня неотложные дела…
За вторым столом кто-то хихикнул.