Гольф с моджахедами
Шрифт:
— Заира считает, что вы не из тех, кто болтает.
— Иногда из тех…
— Тогда уход средств семьи, и безо всяких следов на Кавказе и в России?
— По рукам, — сказал я.
Улыбался он, как Заира. Глаза оставались грустными. У Макшерипа, ещё хуже, они всегда были стылыми.
— Прауса Камерона арестовал Ефим Шлайн, — сказал Исса Тумгоев. — Сидит в Грозном ваш Шлайн, орудует оттуда… Выход из плена держит в секрете. Об этом знаю только я. Поняли? Только я…
Пришлось присесть. Я, выходило, крупно продешевил. Ефим Шлайн на свободе сам по себе, а я должен за это расплачиваться сомнительной услугой.
— Вы выиграли, — сказал я Иссе Тумгоеву.
— И вы тоже, только ещё не знаете. Вы многого пока не знаете…
— Не играйте в прятки, — сказал я.
— Заира везет вас в Грозный по моей инициативе. Она свяжет вас с человеком, который выведет на тамошних пророссийских чеченцев. Один из них и приведет к Шлайну, которого, запомните, нигде нет. Ни в Москве, ни в Грозном, ни в плену, нигде! Этот чеченец вас приведет к Шлайну, про которого никто не знает, что он — ваш Шлайн…
— Целящийся из темной ямы, где он затаился, в Желякова? — спросил я.
— А значит, и в меня, и в Макшерипа, и в Заиру…
— И в Хабаева, и в Хаджи-Хизира Бисултанова, и кто там и сколько там еще, — продолжил я за него. — Разве не так?
На крыльце он мне ответил:
— Возможно, что и так… Но здесь целят в вас, Бэзил. Уезжайте из города. Ваш фоторобот у каждого мента в планшетке. Уходите в Чечню, там розыск не объявляли… Привет Заире!
На этот раз по мобильному ответил Макс Ортель.
— Камерон объявился в Краснодаре, — сказал я. — На допросах в эф-эс-бе.
— Спасибо, Бэзил.
— С Центром сейчас говорит Филиппенко?
Он рассмеялся, очень грустно.
Шпионаж — преступление, не оставляющее вещественных доказательств. А если они появляются, это уже не шпионаж. Нечто менее благородное. Вроде подделки документов ради получения денег с чужого вклада… Теперь Ефим Шлайн, если захват Камерона его рук дело, протащит бедолагу через всю его жизнь. Возможно, а скорее всего, это именно так. Праус Камерон искренне считал, что он может быть тем, кто он есть, гордился собой и своими успехами и на закате, как говорится, лет полагал себя близким к тому, что называется победой над судьбой… После того как Ефим Шлайн протащит его на допросах через всю его жизнь, Камерону в конце долгих разговоров станет ясно, что это жизнь раздела его донага, а не он её.
— Я сожалею, что Камерон сумасшедший, — сказал я и подумал, что, может быть, в таком объяснении и следует искать выход из положения.
— Пожалуй, ты действительно был прав, когда первый раз предположил это, — ответил Ортель.
Я почувствовал, что Макс полностью понял намек и принял решение вписаться в предложенный мною маневр. В сущности, мы вступали в сговор. Они, Ортель и Филиппар, здорово помогли мне, взяв на себя заботу о Наташе и Колюне. А я — им, хотя в их случае и с печальным исходом.
— Ты и своего нашел? — спросил Ортель. Он хотел сказать: именно так выставишь дело Камерона перед начальством?
— Похоже на то, — ответил я.
Мы разъединились одновременно. А что ещё говорить? Общую работу сделали, хотя и с разных концов и без полномочий на то от своих боссов. Не наша вина, что состарившийся Праус Камерон на каком-то этапе свихнулся. И не наша вина, что на каком-то этапе Ефим Шлайн по самонадеянности угодил в плен. Тоже, вроде бы, свихнулся.
Во всяком случае, отчитываться за полученные в Чехии десять тысяч долларов было больше некому.
Неясными оставались две вещи: откуда Ефим Шлайн пронюхал, что Камерон в Краснодаре, и зачем Камерон явился на Кубань?
Репсовые и рисовые поля, залитые у Армавира выкачанными канализацией фекалиями, Ставропольская дорожная полиция считает плодородными даже зимой. Вонь, на десятки километров пронизывающая округу, гонит водителей и заставляет давить на газ. Менты ставят знаки ограничения скорости, садятся в придорожные кусты с «лазерами» и собирают ясачные за превышение…
Вазовскую «шестерку» с двигателем от «оппеля», в которой нас вез от Лазаревского бывший летчик-истребитель, ставший таксистом, поскольку пилотам платили, как он сказал, меньше троллейбусного водителя, не тормозили на контрольно-пропускных пунктах. Фиолетовая бумажка с вылинявшей печатью на ветровом стекле снимала, сказал летчик, все вопросы. Но не вопрос превышения скорости возле Армавира. Заклание шоферов на этом участке шоссе Краснодар-Ставрополь носило ритуальный характер, исключения исключались.
За Ставрополем Заира проложила маршрут на Минеральные Воды и дальше через Моздок в Чечню к Грозному. Карандашом она провела на карте линию почему-то второстепенными, где можно, дорогами.
Мой арсенал, то есть бельевая кольчужка «Второй шанс», «Беретта 92F», «Глок», карабин «Гейм SR30» и его модификация под зонт с затвором для левши, ехал уложенным в металлический пенал. Бывший летчик вдвинул его в приваренный короб, который сходил за технологическую выпуклость под днищем. На правом переднем сиденье стояла коробка-термос с кофе и бутербродами, которые летчик сжевал, чтобы не заснуть за рулем. Ехали мы ночами.
Первые сутки я отсыпался на плече Заиры, гладко зачесанные волосы которой вкусно пахли духами, если я не ошибался, «Ла Нюи» от Пако Рабан или чем-то подобным. Избалованный ароматами, я пробудился от вони у Армавира как раз в момент изложения таксистом причин доходности этого участка северокавказской магистрали. Сон, что называется, в меня больше не вмещался.
Скучавший за рулем летчик обсудил вопрос подъема грунтовых вод и засоления ставропольских почв после сооружения плотины на Тереке, потом перешел, приметив мечеть, на рассуждения о религиях. Нес сущую околесицу, на мой взгляд, и я вспомнил батюшку Афанасия Куги-Куги, который, вне сомнения, промыл бы ему мозги, а затем мысли мои закрутились вокруг будущего устройства дома в Кимрах. Я включил внимание, когда Заира вдруг ответила летчику:
— Иисус две тысячи лет ничего не делает, будто мстит христианам за то, что умер из-за их грехов не на диване… Вот и вся суть религии. Любой…
— И вашей? — спросил я.
— Какой именно?
— Не знаю… Мусульманской, наверное…
Летчик вслушивался, откинув голову.
— Бэзил, вы верующий? — спросила Заира.
В темноте кабины я не мог разглядеть её лицо.
— Крещеный, — сказал я. — В православии. А почему вы спрашиваете?
Летчик совсем запрокинул голову.