Гольф с моджахедами
Шрифт:
В ресторане стамбульского аэропорта, где все эти случайности обсуждались в разной последовательности и в самых фантастических увязках, Макшерип Тумгоев выложил на столешницу свой посадочный талон, шариковую ручку «Паркер», комканую бесцветную грузинскую купюру в сто лари, надорванную упаковку бумажных носовых платков, сигарету «Голуаз» и желтую визитную карточку Аднана Сойсала из турецкой фирмы «Эздживанджиоглу», обеспечивавшей агентское обслуживание их перелета. И предложил сочинить внятный сценарий на основе этих «вещественных доказательств».
Хаджи-Хизир насупился. Он унюхал суть унижения. Набор его «подозрительных»
И теперь, в шифровальной комнате, вдоль гранитных стен которой по причине подозрительности Хаджи-Хизира наварили ещё и стальных швеллеров, он рыхло сидел на компьютерном стуле, прикрыв веки от мощных ламп дневного света. Бешир контрразведки демонстративно ждал, когда генеральный управляющий наложит на шифрограмму, содержание которой ему уже известно, резолюцию, разрешающую допуск к её тексту.
— А где Тумгоев? — спросил Хабаев.
— Сейчас появится, хозяин, — сказал шифровальщик не сразу. Ему пришлось, давясь, дожевать откушенный кусок лаваша с говяжьей колбасой.
Согласно правилам безопасности, шифровальщики жили в этой же комнате. Койка, на которой они спали по очереди, и биотуалет с вытяжной трубой стояли за занавеской. Заморенный, не видевший дневного света, дышавший только воздухом подземелья русский капитан, перешедший в ислам, запил сухомятку чаем из огромной кружки. Кружка тоже была одна на двоих. Сменщик, русский или украинец, возился с шифровальным блокнотом.
— Оповещение о новых правилах одиннадцати банков по открытию счетов следует передать Севастьянову, — сказал Хабаев. — Видимо, придется переделывать документы по некоторым фирмам… Вообще, следует максимально ускорить работу его группы. Полагаю, что настало время перевозить их сюда. Всех тридцать восемь человек плюс самого Севастьянова.
— Значит, будут работать в Горе? — спросил Хаджи-Хизир.
— А я думал, что передача тебе моих мыслей на расстоянии сработала… Как ты это назвал однажды, Хаджи-Хизир?
— Рабита, хозяин. А вы мой муршид.
— Тогда вопрос решен. Подготовьте помещение, мебель, поставьте на питание… Базы данных, условия перевода денег на банковский счет и формулу налогообложения для каждой квази-фирмы держать на отдельной дискете с собственным кодом. После этого начнем оперативно размещать деньги. К июню должны закончить.
— Как раз дождемся в Москве пену от кислых долларов, которые уйдут Желякову, — сказал Хаджи-Хизир.
— Пену? — спросил Хабаев. И рассмеялся.
Он не стал расписывать допуск к шифрограмме по именам. Кивнул шифровальщику, который, оставив завтрак, подошел и забрал пластиковую папку с розовым листком. Листки жгли над отверстием в биотуалете.
Длинный Макшерип Тумгоев выпрямился, пройдя под притолокой стальной двери шифровальной.
— Салям алейкум, хозяин, — сказал он, глядя на Бисултанова.
— Алейкум, — отозвался Хабаев. — Мой приказ: пленного моссадовца сдать надежному проводнику на том же месте, где его взяли… Пусть прорывается через внешние охранные посты тем же путем, каким пришел. Это понятно? Пусть прорываются, но все же уйдут. У тебя, Макшерип, найдется такой проводник?
— Он уже есть, хозяин, — сказал Хаджи-Хизир. — Зовут Пайзулла Нагоев. Он этого… ну, моссадовца, что ли… и приводил.
— Как привел, так и выведет. Договорились, — сказал Хабаев. — Ты, Хаджи-Хизир, передашь
Глава одиннадцатая
Время быть и время иметь
В прошлом Ефим Шлайн несколько раз пытался смоделировать последние минуты своей земной жизни — правда, это происходило, когда повод для скорбных раздумий вообще-то испарялся. Теперь, когда счет этим минутам по убывающей приближался к нулю, предыдущие тридцать лет существования, упакованного секретными инструкциями, казались потусторонним, вывернутым наизнанку миром, из которого, по пути в расход, его и вывели к реальной и сладкой действительности. К скрипу буковых или каких-то других деревьев под ветром. К синичкам, попискиванье которых он слышал. К журчанию протоки. К людям, хрустевшим сапогами на снегу, хотя в данный момент Ефим не мог с уверенностью сказать, сколько их возле него и заслуживают ли они человеческого звания. Сквозь неплотную материю отдававшего псиной колпака, который ему нахлобучили до плеч, Ефим разглядел красную полоску рассвета и чувствовал свежесть морозного утра. Ничтожнейшие обрывки прекрасной жизни, которую он только что открыл, не стоили самых великолепных конторских триумфов…
И он буркнул представителю суетного человечества, толкавшего его время от времени в спину, вероятно, стволом автомата:
— За удовольствие от пейзажа только смерть и по карману…
Направление к праотцам задавали легкими тычками сверху и сбоку. Видимо, конвойный возвышался над ним на голову, а то и больше. Запястья были схвачены наручниками, а не проволокой или бечевкой, и это заставляло предполагать, что расстреливать (или обезглавливать?) его будут с развязанными руками. Ефим размышлял: просить или нет, чтобы сняли колпак?
Ах, как хороша, оказывается, воля даже под вонючей нахлобучкой!
Он вспомнил… Все, что ты видишь в этом мире, все, что есть в этом мире, все это — чтобы поставить перед выбором и испытать. Бабушкина мудрость…
Грешить ни на кого не приходилось. Происшедшее с ним и то, как кончается жизнь, — его добровольный выбор и его испытание. Ну а результат выбора? Результат получался мелковатым. Некогда собирался кому-то и что-то доказать на этой службе… Или привиделась большая цель? Красивая, переливающаяся цветами радуги птица, свившая гнездо на вершине высокого дерева… И он, Ефим Шлайн, был из тех, кто становились друг другу на плечи, покуда им не удалось взгромоздиться на высоту гнезда, чтобы дотянуться до удивительного создания. Однако на подъем ушло слишком много времени, и стоявшие ближе к земле в конце концов потеряли терпение, дернулись. Живая лестница рухнула.
Рабби Бешт. Его притча. Другого пророка бабушка не признавала…
— Стоять! — скомандовал конвойный и спросил: — Мерзнете?
Он поднял колпак, и Ефим Шлайн зажмурился от яркого света. А когда пообвык, увидел нависшую над собой рыжеватую проволочную бороду с седой окантовкой, рысьи глаза, разделенные высокой переносицей, тонкий, слегка свернутый вправо нос и скулы в кавернах. Видимо, медная растительность прикрывала последствия какой-то болезни, скорее всего, фурункулеза и на остальной части лица. Кто его знает… Брови скрывались под вязаной шапчонкой с адидасовской маркировкой.