Голгофа
Шрифт:
Пряхин к старикам подошел. Так подступил, чтобы бабушкин взгляд пересечь. Протянул опять свой сверток, повторил:
– Возьмите.
Старуха на него смотрела – долго, словно постепенно, по шажочкам вспоминая, кто он такой. Глаза слезами заполнились. Она их сморгнула – упали на пальто два стеклянных шарика, раскатились бисером и застыли на крепком морозце.
– Возьмите, – повторил Алексей и почувствовал, как лицо его судорога схватила – свело какой-то неведомой силой.
Старуха протянула руку, не отрывая взгляда от Алексея, приняла
– Эхма! – воскликнул старичок и повторил: – Эхма!
Алексей шагал быстро, и тень улыбки – не улыбка, только тень – бродила по его лицу. «Взяла!» – радовался он и благодарил, благодарил про себя старуху. Там, у двери, когда девочка, почти девушка, отказалась принять хлеб, его ударило будто. Вспомнил кладбище и те горькие похороны: женщины в белых халатах не дают ему лопату. Они не могли, не хотели простить – хоть и подруги, но ведь чужие же люди, а дочка – кровь и плоть, – разве могла простить она…
Спасибо старухе, спасибо и низкий поклон. Поняла его?
Он остановился. Поняла ли? Очень хотелось ему так думать, но остановился Пряхин от неожиданной, простой и убийственной мысли.
А может, не поняла, да есть нечего – вот и взяла.
Он двинулся дальше не так бодро и быстро, но шаг его окреп. Пусть. Совсем не обязательно понимать его. Не тот он для них человек, чтобы разбираться в его чувствах. Приняла старуха хлеб, и на том спасибо: не оттолкнула. Жизнь теперь, застывшая прежде, как бы дальше двинулась, сделала поворот. Есть теперь в ней Пряхину цель и смысл. Кормить семью эту. Выкормить, спасти, не дать девочкам и старухе совсем потеряться. Это долг его. Затем и прыгал из вагона, затем возвращался. А что прав водительских нет у него, что работы нет – его это забота.
Ноги несли в сторону рынка. Только что тут он сапоги продал, присмотрев взамен тоненькие ботинки, но зато получил две краюхи деревенского хлеба: сапоги из госпиталя выдали ему неплохие, офицерские. Когда возвращался с удачного мена, на краю рынка задержался у карусели.
Бессмысленно и чужеродно выглядела пестрая карусель среди грязного льда и снега. Красные, синие, желтые деревянные лошадки торопились куда-то, оставаясь неподвижными, ветер трепыхал брезентовые, тоже разноцветные края круглой крыши. Между лошадками и огромным красным барабаном, в котором пряталось устройство карусели, на стуле сидел слепой человек в темных очках и наигрывал веселую довоенную песенку:
Крутится-вертится шар голубой.Крутится-вертится над головой,Крутится-вертится, хочет упасть,Кавалер барышню хочет украсть!Странно и несуразно выглядела эта картина, и Пряхин невольно задержал шаг. Потом остановился.
Слепой резко перестал играть и крикнул:
– Тут кто-то есть?
– Есть, – ответил Алексей.
– Кто ты? – тревожно спросил слепой, снимая ремень гармошки.
– Да так, – растерянно сказал Пряхин. – Человек. Солдат.
– Едешь на фронт? – бодро спросил слепец. В руке у него появилась палочка, постукивая ею, он пробрался мимо цветных лошадок, ступил на землю, подошел к Алексею. Теперь не требовалось перекрикиваться. – А я вот, видишь, «чистый», – тихо сказал гармонист. – Списан подчистую. Закурить есть?
– Некурящий, – ответил Пряхин, – и тоже «чистый».
– Вон оно что! – Слепой не скрывал радости, даже засмеялся. – Свой, значит, инвалид. Чего у тебя? Ноги вроде на месте, по шагам слышал. Руку потерял?
– На месте и руки. Ранение в живот.
Алексей разглядывал гармониста – невысокий, бодрый, вроде даже веселый. Лицо вот усыпано синими пятнышками. Он знал, что это такое. Близкий взрыв.
– А по мне, – говорил слепой, – руку и ногу потерять – плевое дело. Или, как у тебя, в брюхо. По крайней мере, видишь все вокруг. Жизнь продолжается, хоть, может, и хреновая. А тут – будто тебя в могилу закопали. Не видно ни черта! – Он засмеялся, протянул руку: – Давай знакомиться, братишка! Меня Анатолием звать.
Слепой понравился Пряхину простотой, откровением и бодростью. Черт возьми, ему вот этого как раз не хватало, особенно бодрости.
– Играю, а что делать, не знаю, – опять засмеялся Анатолий. – Карусель-то не двигается.
– Почему? – спросил Пряхин.
– Двигатель сбежал. Не подскажешь ли кого?
Оказалось, «двигатель» – это просто человек. Ходит внутри цветного барабана и толкает бревно, которое в ось упирается.
– Дело убыточное, – засмеялся Анатолий, – но держат, карточки дают, правда, не рабочие, а для служащих, ну и зарплату. А что сверх плана – можно себе. Подыщи кого-нибудь.
Алексей обрадовался.
– Да ты возьми меня.
Анатолий перестал улыбаться, приблизился к Пряхину, ощупал его, сказал обиженно:
– Кончай, братишка, руки-ноги на месте, чего тебе тут делать, иди на завод.
Алексей вздохнул, помотал головой, потом сказал, вспомнив, что Анатолий не видит:
– Не могу.
– Ну, тогда давай! – засмеялся слепой.
И вот Алексей шел к карусели, отдав хлеб. Возвращался к Анатолию. Когда расставались, тот сразу нахмурился. Видно, не верил, что Пряхин придет. Думал, утешил человек, вот и все.
Когда Пряхин вернулся, Анатолий сидел понурясь, уронив голову на гармошку. Карусель выглядела печально и сиротливо, несуразно цветастая в унылом, сером снегу.
– Чего горюешь, гармонист! – крикнул Алексей. – Двигатель явился. Играй!
Анатолий вскинул голову, засмеялся обрадованно, грянул марш.
Он играл и играл, но народ торопливо проходил мимо карусели, никто не обращал на нее внимания.
Стало смеркаться. Анатолий замкнул фанерную дверцу в барабане, чертыхнулся.
– Не везет сегодня! Но ты не горюй, Пряхин. Зарплата идет. Завтра вот только оформим тебя, и порядок.