Голландия и голландцы. О чем молчат путеводители
Шрифт:
Постояв у величественного королевского дворца, мы свернули на улицу, ведущую в знаменитый квартал красных фонарей. Как же, быть в Амстердаме и не посмотреть на эту его всемирно известную достопримечательность?! Правда, время было дневное, и Альберт предупредил, что днем веселые кварталы выглядят точно так же, как и любые другие. Но тут мы увидели магазин с гораздо более привлекательным, чем «Diamants», названием — «Сыры»! Я еще в Стокгольме рассказывал Альберту о своей детской мечте — когда-нибудь отведать лимбургского сыра.
…Пред ним roast-beef окровавленный, И трюфли, роскошь юных лет, Французской кухни лучший цвет, И Страсбурга пирог нетленный Меж сыром лимбургским живым И ананасом золотым.Этот самый лимбургский сыр не давал мне покоя с тех пор, как я прочитал «Онегина». Я уже спрашивал в обычных продовольственных магазинах, но, оказывается, этот сыр не входит в традиционный ассортимент супермаркетов.
— У вас есть лимбургский сыр? — спросил приказчика Альберт.
Тот удивленно выпучил глаза и ответил по-голландски, но прозвучало это совершенно по-грузински, даже, по-моему, с акцентом: «Канэшно!»
И я трясущимися руками отсчитал деньги за две упаковки в красно-желтой фольге, форматом примерно в сырок «Дружба», только квадратные. С этого момента меня уже ничего не интересовало — хотелось скорее приехать домой и попробовать.
Квартал красных фонарей и в самом деле ничем не удивил, хотя Альберт и призывал нас вообразить, что во всех этих витринах, днем набитых какой-то ерундой, по вечерам сидят голые девушки и принимают соблазнительные позы — уж не знаю, то ли для потенциальных клиентов, то ли для туристов. В последнем случае они должны получать зарплату от городской администрации. Красные фонари есть, их видно, но днем они не горят.
Я шел, вглядываясь в лица прохожих, и пытался представить себе банковские миллиарды, потоки золота и драгоценных камней, протекающих ежедневно через этот мировой торговый центр, — и не мог. Никак не удавалось составить какое-то представление о городе, вернее, совместить его с уже сложившимся из рассказов и цветных открыток. Вообще говоря, меня всегда поражало, каким образом в свое время писатели, удостоенные поездок за рубеж, умудрялись, не зная языка, за два-три дня дать исчерпывающую характеристику какому-нибудь там Нью-Йорку или Лондону. Они успевали осмотреть все достопримечательности («…я простоял перед «Моной Лизой» часа четыре» — это из двух-то дней!), заметить все контрасты, даже завести друзей: «Когда мы сидели вечером в баре, я сказал ему — слушай, Джон, город, конечно, красив, но, знаешь, приятель, жить здесь я бы не хотел». Или: «Утром, с раскалывающейся от бензиновой гари головой, я шел по Рю де ла Фонтен и думал о Монике, простой французской девчонке из предместья, по ночам перешивающей свои убогие туалеты». Надо думать, что у этой самой Моники он переночевал, но, очевидно, что-то не сложилось, и она, чтобы не терять времени, всю ночь перешивала туалеты. И голова у него, скорее всего, раскалывалась вовсе не от мифической бензиновой гари…
За точность цитат не ручаюсь, но за дух отвечаю головой. Как можно за два дня разгадать такой ребус, как, скажем, Амстердам? А за неделю? За неделю даже в Новых Бурассах мало что сообразишь. Живя вот уже пятнадцать лет в Стокгольме, не могу похвастаться, что знаю его досконально: как и любой большой город, он меняется от часа к часу — в семь часов вечера это одно, а в полпервого ночи — совсем иное.
Можно только добавить, что Амстердам совершенно очевидно вдохновил Петра на выбор места и планировку Санкт-Петербурга. Та же идущая от центра прямая парадная улица, те же богато застроенные концентрические каналы. Кажется к тому же, Амстердам — единственный крупный европейский город, который удалось повидать нашему энергичному царю. Правда, архитекторов, построивших Амстердам в том виде, в каком его увидел Петр, давно уже не было в живых, поэтому пришлось нанимать итальянцев. Впрочем, голландские инженеры и строители приняли немалое участие в Санкт-Петербурге — великая стройка царизма ими просто кишела. От тех времен осталось только живое русское словцо «хер голландский» — для русского уха было смешно и непривычно, что голландцы величают друг друга «херрами»: «Ну что, херр Ван Дейк, как вам Россия?» — «Да так как-то, херр Ван Хальс».
Ребус так и остался неразгаданным. Амстердам не оправдал, но и не обманул моих ожиданий. Он просто оказался другим.
В нашей великой школе жизни один из первых уроков заключается в том, что, если мир никак не желает становиться таким, каким ты хотел бы его видеть, не следует расстраиваться. Не могу сказать, что я освоил эту истину окончательно, но большой шаг в этом направлении уже сделан — в один прекрасный день я осознал, что, оказывается, представления об идеальном мироустройстве у всех разные и что мир создан Господом Богом не только для меня, но и для тех, кто хотел бы видеть его совсем иным, чем я. Никакой новости, например, в том, что политики лживы, продажны и вороваты не содержится, но, похоже, так и было задумано. Потому что даже лживость и вороватость по количеству да и качеству приносимого ими зла не идут ни в какое сравнение с тем тотальным разрушением и потоками крови, которые приносят в мир так называемые огненные души, одержимые святой идеей сделать мир лучше, чем он есть, — с их точки зрения, разумеется. Как сказал Бродский: «Ворюги мне милей, чем кровопийцы». К сведению воров — милей, но не настолько, чтобы их терпеть.
Слава богу, последнее время количество таких идейных энтузиастов, как Ленин и Гитлер, кажется, поуменьшилось. По-видимому, дело в том, что так называемый демократический путь к власти подразумевает такие грязные методы, такое количество подкупов, подножек и подсечек, такую ложь и такой подхалимаж, что ни один даже самый отчаянный идеолог не в состоянии сохранить веру в какую-либо идею. Иногда кажется, что монархия в этом смысле лучше — при наследственной передаче власти всегда есть шанс, что у руля окажется порядочный человек. Если предположить, что хотя бы половина человечества представлена вполне приличными особями — автор считает, что эта цифра занижена, на самом деле приличных больше… так вот, даже если таких приличных всего половина, шанс заполучить достойного монарха составляет пятьдесят процентов. Беда в том, что во вторую половину не исключается попадание какого-нибудь Филиппа II или Ивана Грозного — и, как показывает история, это происходит с удручающей частотой… Но вот при нынешней системе демократических выборов такого шанса нет вообще.
Эти мысли приходили мне в голову, когда мы шли по перекопанному Амстердаму. Я подумал, какие разные представления об идеальном мире должны быть у приказчика сырного магазина, королевы Нидерландов, у грустного пейсатого еврея, прильнувшего к гранильному станку, да даже, наконец, у этого психа с голой, покрытой гусиной кожей задницей! И если бы какой-то высшей силе вздумалось в один прекрасный миг воплотить все эти идеалы в жизнь, это и стало бы концом мира.
Наконец мы добрались до автомобильной стоянки. Машина была в целости и сохранности, и нам пора уже было ехать в Амерсфорт — как и в Гауде, надо было успеть до семи вечера. Правда, в запасе было еще часа два с половиной, поэтому Альберт предложил заехать в Наарден — небольшой старинный городок, выстроенный вокруг средневековой крепости. Это тихий и замечательно гармоничный город с узкими мощеными улицами и тщательно оберегаемыми старинными домами. Никаких новостроек в центре нет, на центральной площади, как всегда, церковь пятнадцатого века — Альберт говорит, что если церковь выстроена позже, чем в шестнадцатом веке, это уже не город, а деревня.
Ему вдруг пришла в голову мальчишеская идея выпить холодной кока-колы. Мы сидели на террасе крошечного ресторанчика и, жмурясь на яркое весеннее солнце, потягивали ледяную коку. Думать ни о чем не хотелось — оказывается, эта сонная площадь, солнце и холодное питье было именно тем, что нам нужно после суетливого и шумного Амстердама.
Кинув последний взгляд на массивные крепостные стены, мы пошли к машине. Пакет с лимбургским сыром, прикасаясь к ноге, буквально обжигал кожу.
По дороге мы попали в получасовую пробку, но все же добрались до гостиницы вовремя.
Занеся вещи в номер, я бросился к заветному свертку. Развернул фольгу и понял, что не обманулся в своих ожиданиях — запах был такой, как будто развязали мешок с портянками батальона солдат после трехдневного марш-броска в джунглях. Я положил ломтик в рот и закрыл глаза. Ах, какой ты… нежнейший, с мягкой оранжево-золотистой корочкой, тающий во рту, слабосоленый и в то же время острый, с тонкой ореховой горчинкой… Соткан, как кто-то сказал, из младенческих вздохов, не более того…
И ведь, наверное, не я один клюнул на волшебный пушкинский эпитет. Не может быть, что никого на задел образ этого славного живого сырка, добродушно косящегося на нетленный страсбургский пирог — что это ты у нас такой нетленный? Я, например, очень даже тленный, носом потяните, но я же — живой…