Голливудская трилогия в одном томе
Шрифт:
– Мстит, – ответил я. – За все убийства.
– Какие убийства?!
– Убийства всех его созданий, всех его самых близких друзей.
– Чушь.
– Послушай, Крам. Ты давно живешь в своем доме, в Венеции? Двадцать – двадцать пять лет. Все живые изгороди, каждый кустик посажен тобой, ты сам засеял лужайку, построил ротанговую хижину, установил звуковую аппаратуру, поливальные агрегаты, развел бамбук и орхидеи, посадил персиковые деревья, лимоны, абрикосы. Что, если за одну ночь я бы все это разломал и вырвал с корнем, срубил деревья, вытоптал розы, сжег хижину,
Крамли подумал, и лицо его вспыхнуло от гнева.
– Вот именно, – спокойно произнес я. – Не знаю, женится ли когда-нибудь Рой. Но сейчас, в эту минуту, его дети, вся его жизнь оказались втоптаны в грязь. Все, что он любил в жизни, убито. Может быть, он сейчас находится здесь, пытаясь выяснить причину этих убийств, пытаясь, как и мы, найти чудовище и убить его. Может быть, Рой ушел навсегда. Но будь я на месте Роя, я бы остался, спрятался и продолжал поиски, пока не закопаю убийцу в могилу вместе с его жертвой.
– Мои лимоны? – произнес Крамли, задумчиво глядя в сторону моря. – Мои орхидеи, мои джунгли? Кем-то уничтожены? Ладно.
Внизу в лучах закатного солнца пробежала римская фаланга, исчезнув в голубых сумерках.
Высокого неуклюжего воина с журавлиными повадками в ней не было.
Шаги и крики замерли вдали.
– Пошли домой, – сказал Крамли.
В полночь через африканский сад Крамли неожиданно пронесся ветер. Все деревья в округе перевернулись во сне.
Крамли задумчиво посмотрел на меня.
– Чувствую, что-то должно произойти.
И оно произошло.
– «Браун-дерби», – ошеломленный догадкой, произнес я. – Господи, как же я раньше не подумал?! В ту ночь, когда Кларенс удирал в панике. Он же обронил свою папку, он оставил ее лежать на тропинке у входа в «Браун-дерби»! Кто-то наверняка подобрал ее. А может, она еще там, ждет, когда Кларенс успокоится и осмелится тайком вернуться за ней. В папке наверняка есть его адрес.
– Хорошая ниточка, – одобрительно кивнул Крамли. – Я проверю.
Снова налетел ночной ветер, печально вздыхая в ветвях лимонных и апельсиновых деревьев.
– И еще…
– Еще?
– Еще про «Браун-дерби». Метрдотель, скорее всего, с нами разговаривать не будет, но я знаю одного человека, который многие годы обедал там каждую неделю, когда я был еще ребенком…
– Господи, – вздохнул Крамли, – Раттиган. Да она живьем тебя съест.
– Моя любовь будет мне защитой!
– Боже, только сунь этого в постель, и мы обеспечим детишками всю долину Сан-Фернандо.
– Дружба – это защита. Ты ведь не причинишь мне зла?
– И не рассчитывай.
– Нам надо что-то предпринять. Рой прячется. Если они, кто бы это ни был, найдут его, Рою конец.
– Тебе тоже, – заметил Крамли, – если будешь играть в детектива-любителя. Уже поздно. Двенадцать ночи.
– А Констанция как раз просыпается.
– Это она по трансильванскому времени? Черт! – Крамли сделал глубокий вдох. – Тебя отвезти?
Где-то во тьме сада с дерева упал персик и мягко стукнулся о землю.
– Хорошо! – согласился
34
– Утром, – сказал Крамли, – если запоешь сопрано, не звони.
И он уехал.
Дом Констанции был, как и прежде, безупречен: белый храм, возвышающийся над побережьем. Все окна и двери были широко распахнуты. Внутри, в огромной пустой белой гостиной, играла музыка: что-то из Бенни Гудмана [217] .
Я шел, как шагал тысячу ночей назад, вдоль кромки, окаймлявшей океан. Она была где-то там, катаясь верхом на дельфинах, перекликаясь с тюленями.
217
Бенни Гудман (Benny Goodman) (1909–1986), полное имя Бенджамин Дэвид Гудман, – американский джазовый музыкант, виртуозный кларнетист, «король свинга».
Я заглянул в гостиную на первом этаже, заваленную четырьмя дюжинами кричаще-ярких, разноцветных подушек, и посмотрел на белые стены, по которым поздно ночью, перед рассветом, проходили парады теней, ее старые фильмы выплывали из тех времен, когда меня еще не было на свете.
Я обернулся, потому что необычайно тяжелая волна с грохотом ударилась о берег…
… а из нее, словно из ковра, брошенного к ногам Цезаря, вышла…
… Констанция Раттиган.
Она вышла из волн, как быстрый тюлень, ее волосы были почти того же цвета: гладко-каштановые, приглаженные водой, а маленькое тело присыпано мускатным орехом и залито коричным маслом. Все оттенки осени окрашивали ее быстрые ноги, необузданные руки, запястья и ладони. Глаза были карие, как у забавного, но хитрого и злобного маленького зверька. Улыбающийся рот, казалось, был вымазан маслом грецкого ореха. Констанция выглядела шаловливым порождением ноябрьского прибоя, выплеснутым из холодного моря, но горячим на ощупь, как жареный каштан.
– Сукин сын, это ты! – воскликнула она.
– Это ты, Дочь Нила!
Она налетела на меня, как собака, чтобы стряхнуть с себя воду на кого-нибудь другого, схватила меня за уши, расцеловала в лоб, в нос и в губы, а потом повернулась кругом, демонстрируя себя со всех сторон.
– Я голая, как обычно.
– Я заметил, Констанция.
– А ты не изменился: смотришь на мои брови, а не на сиськи.
– И ты не изменилась. И сиськи, похоже, тугие.
– Неплохо для купающейся по ночам пятидесятишестилетней экс-кинодивы, а? Идем!
Она побежала по песку. К тому времени, как я добрался до ее открытого бассейна, она уже принесла сыр, крекеры и шампанское.
– Боже мой. – Она откупорила бутылку. – Сто лет прошло. Но я знала: однажды ты явишься снова. Достала семейная жизнь? Нужна любовница?
– Нет. Спасибо.
Мы выпили.
– Ты встречался с Крамли в последние восемь часов?
– С Крамли?
– Это видно по твоему лицу. Кто умер?
– Один человек двадцать лет назад, на студии «Максимус».