Голод. Дилогия
Шрифт:
Последние дни баль не терял времени зря. Морщась от боли, он разрабатывал и тело, и руку, хотя Ора всякий раз придирчиво качала головой, потому что хоть рана и заживала на нем, как на деревенской собаке, но подсохшая кровь подсказывала – тянет парень израненную плоть, не дает ей зарубцеваться, выуживает из немощи былую легкость. С другой стороны, дучке было чему дивиться: за десять дней рана сомкнулась, уже через неделю пришлось жилку выдергивать, что края стягивала. А вот Марику и по сей день казалось, что на месте осталась жилка, что не дает руке воли, но, как говаривал тот же Багди, чтобы разогнуть – перегнуть надо, и тот же Лируд похоже отмеривал: чтобы тяжелое поднять, неподъемное ворочать нужно, поэтому хочешь не хочешь, а раны трудить придется.
Ощупал баль пожелтевший бок, который о себе только при касании напоминал, размял ставший багровым шов на руке. Повезло ему все-таки. О яде и задумываться не стоило, а игла, которую Марику так разглядеть и не удалось, ни кости не задела, ни сухожилия не порвала. Насьта заикнулся насчет доспеха, который от такой малости мог воина оборонить, но баль о доспехе и раньше не помышлял. Что толку с пустых слов? Еще Багди на Марика орал, что тот на медведя без доспеха пошел,
Присел Марик на сырую с утра траву. Повертел в руках копье, положил его перед собой. Нет у него теперь оружия. Когда очнулся да пришел к Насьте за ножами и рубилом своим, сразу неладное заметил. Сожрала кровь юррга сталь. Впрочем, какая там сталь? Так, железо. Только и осталась ржа на оголовке древка: почистить пытался, но сразу понял, что до деревяшки счистит, – оставил: так хоть упражняться с копьем можно.
Руки Марик опустил на колени, глаза закрыл. Было время – уши от насмешек Багди да ровесников вяли, когда вот так же замирал загодя до схваток или тяжелых упражнений. Староста по-всякому не мог понять, зачем мозги перед нудной работенкой чистить: все одно, пакость приключится какая – присесть не удастся. Однако Марик и тут всякий смешок переупрямливал. Если о чем и спорил он с Лирудом, так только не об этом. Тут и его отец еще успел присоветовать: освобождай, парень, голову от шелухи, как добрая хозяйка зерно от кожуры лущит, иначе на зубах скрипеть будет. Вот и теперь стиснул Марик зубы, затем расслабился, выкинул из головы все – и Ору, и Кессаа, и Насьту, и мудрейшего, и клинок Сето. Даже о ближней ступени – стать воином – все мысли рассеял. Ухом, ноздрями, каждой пядью тела обратился наружу – и словно дым от шаманской трубки растворился на ветру. Улетел к небу, к тяжелым и сырым облакам. Приник к зеленой траве, дал пронзить собственную податливость ее стеблями, впитался ее корнями, повис каплей нектара на брюшке молодой пчелы, сорвался и разбился о прибрежный валун. Смешался со светлыми струями, расплел ленты речной травы и сплел их снова. Разлетелся во все стороны, растаял как летний снег и высох, взмыл паром – и увидел сразу все. И далекие пороги на Ласке, гремящие бурунами, как ворота к великой топи. И белые шапки Сеторских гор. И зеленые пласты Холодного моря. И золотые купола молчаливой Суррары за дремучими чащами, изгибом Манги и частоколом брошенных сторожевых башен. И далеко на западе блеск еще одной великой реки, через жидкую плоть которой ползли и ползли тысячи плотов, тысячи узких лодок и десятки тысяч лошадиных морд. Расплылся, рассеялся Марик надо всей Оветтой и увидел сразу все: и разоренные селения, и бегущих людей, и дымы пожаров, и пульсирующее пламенем или мглою темное пятно на севере, на вытянутом пальцем между двумя морями куске земли.
Остановился Марик. Прислушался к шуму близкой реки, как к путеводной нити, и вернулся туда, откуда не исчезал и на мгновение. Ни разу он не забирался так далеко – только и удавалось раньше сверху родную деревню глазом окинуть, но ни удивления, ни оторопи не испытал. С чего ему недоумевать или шарашиться? Чай, не колдун, и не быть ему колдуном, значит, и нечего из полетов этих чудо сплетать. С другой стороны, и не воин пока, а когда время придет воинскую долю вьючить, прибытка от полетов все одно не будет, если спокойствия не считать. Того самого, которое позволило ему и медведей брать без ущерба особого, и юррга на копье насадить, и всякое другое испытание без дрожи терпеть. Ерунду, конечно, Багди плел, не зря ему Лируд рот прикрыл: что толку с пустотой спорить, если она чужое по сторонам расплескивает, – вовсе не нужно перед каждой схваткой на землю садиться. Это ж все равно как флягу перед каждым глотком водой полнить. Спокойствие не просто набирается, но и тратится – не враз, конечно, если на невмоготу не напорешься.
Марик открыл глаза, уже вскочив на ноги. Бывшее копье словно само легло на руку, скользнуло по плечу, обернулось вокруг туловища, загудев на излете, и запело, заиграло тело, не исполняя команды умельца, а подчиняясь неслышимому ритму, который возник ниоткуда, но захватил и заворожил каждую пядь разгоряченного тела, заставляя мышцы то твердеть в камень, то растягиваться и наливаться огнем. Сколько раз еще три года назад, будучи угловатым неуступчивым подростком, он повторил эту тысячу движений, сколько раз перетасовал ее из связки в связку, пока не появился ритм, пока тело не начало упиваться легкостью и свободой, – не потому ли только и сумел взять третьего медведя, который вылетел с лежки в десяти шагах и не стал громоздиться на задние лапы? Ведь не на упор он его взял – на взмахе глотку рассек! Как только успел? Тело само все сделало, правда, и корчилось потом в рвоте тоже само, и в порты не наложило от ужаса чудом – тут уж Марик к воле своей вернулся, не дал сам себе опозориться. Все-таки не зря посмеивался над ним худощавый одноглазый дучь, на котором шрамов было больше, чем морщин. Не зря заставил окоротить шест до четырех локтей. Не зря нудил, когда Марик неправильно ставил ноги, неправильно держал плечо, неправильно дышал. А как самые начала парню дал – стал к шесту груз вертеть. Тот поперву не понял ничего, а потом языку дал волю: зачем да для чего. Одноглазый сначала засопел от злости, но потом все рассказал, да и куда бы он делся: от ловкости Марика хороший прибыток его новой семье шел. Оказалось, что не к копью он парня приучал. Не уважал одноглазый копья – объяснил, что в битве копейщик сила почти главная, но ценен он не один, а в куче, в строю, который не всякая конница опрокинет, не всякая рать затопчет. Если же копейщик со своим шестом заостренным против умельца с мечом или еще каким быстрым рубилом один на один схватится, то на том его копейная участь и угаснет. Тут одноглазый и расчертил на куске коры то, к чему Марика приучал. Древко на три локтя да рубило на полтора шириной в ладонь. Глевией [1] оружие обозвал и начал расхваливать его.
1
Г л е в и я,
Долго тогда Марик над картинкой сидел. И так, и так прикидывал, но никак не мог эту глевию в охоте употребить. До того третьего медведя ему еще два года пыхтеть следовало. Никак оружие, владению которым он уже год обучался, под медведя заострить не получалось. По-всякому выходило, что либо согнется лезвие от тычка, либо скользнет по шкуре зверя в сторону, а значит, ложись, охотник, и улыбайся медведю, пока он улыбку твою клыками соскабливать будет. Махнул рукой на незадачу Марик и продолжил науку одноглазого постигать, правда, то и дело подумывал, как ему перед медведем извернуться, пока через полтора года не вычертил нелепый лепесток-наконечник, который был длиннее обычного едва ли не в пять раз и годился не только для рубки, но и для тычка. Одноглазый долго смеялся, выпытывая, что это Марик себе измыслил – лопату ли, секиру какую сдвоенную или весло, чтобы поперек Мглянки выгребать, а Марик лоб хмурил и на своем стоял: что ему не только врага рубить надо, но и медведя в лесу без опаски встречать. Разозлился тогда одноглазый, орал, что такая мотня жесткость должна иметь, а значит, весить будет как кувалда, и ею не только тыкать не сподручишься, но и рубить не сможешь: силенок не хватит! Найдутся, сузил глаза Марик и отправился делать заказ в соседнюю деревню к кузнецу, которому все равно было, во что сырое болотное железо плющить, – лишь бы прибыток от каждого удара шел. Зато уж почувствовал Марик в последний год упражнений, как тяжело управляться с железным веслом – иначе в деревне его копье никто и не звал. Пожалуй, на ладонь в плечах раздался: Багди даже охнул, когда Марик кабана на плечи взял и за пяток лиг до деревни дотащил. Вот тут-то придирки да насмешки окончательно из негромких в тихие обратились. Хорошо еще, дучь махнул рукой и продолжил подсказывать да советовать, что изменить, что подправить, как поменять шаг да жест, чтобы игру глевией к этакому «веслу» приспособить. А потом вовсе пришел и признался, что все, что знал, он упрямому баль передал, а что передать не мог, пусть баль на стороне вовсе не ищет, потому как у Марика собственная башка на придумки горазда, а где башка упрется, упрямство свое выдолбит.
К тому времени Багди вовсе от молодых отстал, да и что с него было брать: он и сам толком ничего не умел. Да и деревне пользы от охоты больше было, чем от деревянного стука на поляне да синяков и ушибов у собственных сыновей. К тому же и молодые не особо рвались кости ломать да сухожилия рвать: они уже к тому времени тайком вытаскивали отцовские или дедовские мечи, мерились длиной и остротой клинков и мечтали о посвящении в воины да о победах над врагами, кои должны были происходить быстро и без сильного вреда для их здоровья. В этих заботах у них и времени на насмешки над ненормальным «зверенышем» вовсе не осталось. Тут и привел одноглазый к Марику однорукого корепта из соседней деревни, который то ли заинтересовался чудаком, что лопату вместо наконечника на древко насаживал, то ли прибытка для семьи своей, в сеторских лесах обретенной, искал. И то дело: одноглазый-то за годы обучения не меньше трех оленей общим весом поимел с Марика, с полбочонка меду да фазаньих яиц за тысячу. Уж как его глаз-то недостающий добычу и умение ни половинил, и то одноглазый в прибытке от ученика оставался, так что однорукому был прямой резон прибыток урвать.
Свардом корепта звали. С хмыканьем он смотрел, как Марик крутит и тычет своим «веслом», потом взял в левую руку палку и встал напротив молодого баль. Встал и так и не сдвинулся с места: если только шаг ногой в сторону сделал, но и этого хватило, чтобы и весло железное остановить, и синяков на бедрах да боках у зазнавшегося «мастера бальской глевии» наставить. Так и появился у Марика новый учитель, а значит, и новые подопечные, в числе которых оказалась молчаливая улыбчивая балька с двумя старшими детишками и двумя мелкими, уже от Сварда прижитыми. Новый наставник хоть и случился одноруким, как Багди, но калекой был на правую сторону и отличался от ветерана всем – начиная с того, что предстал, несмотря на увечье, веселым и молодым. Ох, нелегко было его выкрутасы мечом левой рукой Марику на правую перенимать, а потом и левую в том же порядке разрабатывать! Опять же, и Сварду с одной рукой попотеть выпало, когда Марик в ответ учил его ставить силки и ловушки, плести верши для рыбы, разыскивать подлиственные грибы да медовые корни, воровать соты у диких пчел и ореховые запасы у лесной мелочи.
По весне же Марик помог Сварду вскопать кусок земли за его хижиной, и тот посадил семена желтой репы. Вот тут как раз два прибытка вышло – и репа, которая свардовское семейство в достаток вывела, и кабаны, которые к огородику как к солончаку шли. Тогда Марик себе новые сапоги справил. Свард хотел ему и сыромятный доспех сладить, да до посвящения в воины не успел. Зато успел обучить парня не только, как говорил сам, очень неплохому владению мечом, но и всякого другого умения в парня добавил, для чего обошел всех пришлых да и бальских ветеранов и из каждого по совету, а то и по учению в день-два за десяток семян репы вытребовал. Что уж говорить: Свард парня и по-корептски болтать приучил. Один он и провожал Марика в путь. Вот только меча он не смог дать ученику-приятелю своему: у самого меча не было – только умение да зимние боли в потерянной на войне с хеннами руке.
– А лодка где? – раздался насмешливый голос.
– Утонула, – ответил спокойно Марик и, опустив копье, присел на траву.
Знала бы девчонка, сколько раз он слышал шутку насчет железного весла, – придумала бы чего лучше. Пот катился с Марика градом, заливал глаза, но он только смахнул капли со лба и приятно удивился, что не почувствовал боли в заживающей руке. Кессаа стояла напротив, словно хотела что-то сказать, но замерла на полуслове. Серое домотканое платье прилипло к ее телу, и Марик разглядел и то, чего увидеть не думал: и девичьи грудь и талию, и крепкие плечи и бедра, скорее бы подошедшие молодой бальской матери, жизнь в которой бурлит родником, а время не успело еще растереть ее молодость между каменными ладонями. Вот только глаза у Кессаа были немолодыми. Именно немолодыми: словно передавались они с лица на лицо, и каждый предыдущий хозяин ничего, кроме горя и боли, этими глазами не высматривал.