Голодная дорога

Окри Бен

Глава 11

Еда была внесена в дом и сложена в углу. Все говорили наперебой, скрывая потоки слюноотделения. Старший мужчина в поселении поднялся и призвал всех к тишине. Шутки, болтовня, наскоро придумываемые прозвища, оживленные споры поддавали перца в атмосферу комнаты, где и так было невыносимо жарко. Призыв к тишине был повторен. Он стал новой причиной насмешек. Папе пришлось повысить голос и показать толпе свой добрый кулак, прежде чем шум сделался более-менее контролируемым.

Старейшина сотворил возлияния у обоих столбов дверей, помолился за нас и поблагодарил предков, что я был найден, и попросил их, чтобы я больше не терялся. Закончив либацию [6] , он пустился в долгую бессвязную речь, приглашая нас стать новыми съемщиками в поселке, отпуская острые зазубренные стрелы в сторону реальных и воображаемых

врагов, а также сыпя каскадом поговорок, притч и анекдотов, которые падали как камни в глубины нашего голода. Чем дольше тянулась его речь, тем более кислыми становились лица. Его пословицы сделали нас еще более голодными, резкими, раздражительными. Когда старик утолил свой голод по произнесению речей, Папа отблагодарил его за добрые намерения. Он выразил пожелания всеобщей безопасности и доброго здоровья и помолился за всех присутствующих. Старик разбил орех кола. Он протянул дольку Папе, который пожевал ее немного и отдал, сопровождая молитвами, Маме, а Мама – мне.

6

Либация – молитва, обращенная к духам предков.

Собранию была роздана выпивка. Для мужчин в больших количествах были закуплены огогоро и пальмовое вино, для женщин – пиво, и легкие напитки для детей. Пока напитки разливались и протягивались сгоравшим от жажды, один из мужчин начал затягивать песню, и какая-то женщина сказала:

– Мужчины начинают петь только в одном случае – когда готова еда.

Женщины разразились смехом и песня мужчины была похоронена в насмешках. Женщины на манер деревенского хора начали свою любовную песню, но Папа, как всегда озорной, схватил бутылку и ложкой начал выстукивать на ней свой ритм, испортив ритм женщин. Затем каждый начал горланить свою песню и на какое-то время все голоса слились в единый гвалт.

Празднество стало немного буйным. Комната не была рассчитана на такое количество людей, занявших буквально каждый уголок, и даже стены трещали в протесте. Одежды падали с крючков и вешалок. Ботинки Папы передавались из рук в руки, вызвав новый поток шуточек, и в итоге были просто выброшены в окно. В комнате было так жарко, что все неистово потели. От жары все присутствующие выглядели старше своих лет. Дети плакали, усиливая всеобщее раздражение и голод. Но выпивка развязала языки, и тысячи споров заполнили атмосферу. Одна из женщин спросила Маму, как ей удалось меня найти. Мама рассказала ей многое из того, что не говорила мне, но промолчала о травнице. Сборище начало оглашаться громкими голосами, и каждый предлагал свою версию всем известной истории о похищении. Женщина заговорила о мудреце, который прячет ребенка в зеленой бутылке. Другая женщина, проявлявшая заметный интерес к Папе, рассказала, как ее сестра была найдена плывущей в потоке и на голове ее была корона в священных бусах.

– Это ложь! – вдруг ко всеобщему удивлению сказала Мама. – Ты никогда нам не говорила, что у тебя есть сестра.

Вмешался Папа, который ударил ложкой по бутылке. Он встал, запел и пустился в пляс. Мужчины запели вместе с ним популярную песню о сладкой жизни, которая высмеивала вечные женские свары. Папа продолжал петь свою песню и пытался поднять всех на танцы. Но в комнате не хватало места для танцев, и Папа, порядком набравшийся, стал оскорблять всех, кто не отвечал ему. Поначалу его оскорбления были направлены на общество в целом. Но, когда он остановился на одном мужчине, взрыв стал неминуем. Мужчина вскочил и ушел, вернуть его обратно была послана делегация. Он пришел, но прежде, чем занять свое место на полу, выдал свои мстительные намерения:

– И этой-то комнатой-развалюхой ты так гордишься? – громко сказал он Папе. – Большой человек, маленькие мозги!

Папа глуповато заулыбался. Мама напала на него, требуя уважать гостей, и настолько увлеклась в своем необъяснимом запале, что ей ничего не оставалось, как выбежать на улицу, оставив толпу в замешательстве. Никто не был послан за ней вдогонку. Смущенный общей тишиной, Папа предложил всем еще налить себе выпивки и объявил тост за свою жену. Но выпивка кончилась – у Папы больше не осталось денег, и все мы тупо уставились на пустые бутылки. В этот момент вернулась Мама, приведя с собой родственников, с которыми мы не виделись очень долго, и собрание поприветствовало ее возвращение. Папа, вдохновленный одобрительными возгласами, выбежал из комнаты (игнорируя протесты Мамы, что мы должны праздновать сообразно нашим средствам), побежал через улицу до магазина и вернулся с упаковками пива.

Празднество стало еще более буйным. Мужчины требовали выпивки. Старик, изрядно пьяный, продолжал сыпать противоречащими друг другу поговорками. Мужчина с густой бородой жаловался на то, что запах еды его расслабляет. Наконец, после всего недовольства, предвкушений,

терпеливых ожиданий, удовлетворяемых только собственным голодом, еда была выложена на стол. Тарелки с рисом и свежим мясом пошли по рукам, мимо прожорливо смотрящих глаз, но, поскольку толпа была слишком велика и намного превосходила ожидания Мамы, каждый получил гораздо меньше еды, чем можно было предполагать по размеру кабана. Все присутствующие так распалили себя разговорами о голоде, что еда закончилась в считанные минуты. Подобно чуду с умножившимися рыбами, только наоборот, еда исчезла в один миг. Рис был поспешно съеден, тушеное мясо мгновенно испарилось из котелков, и люди уставились в свои тарелки в пьяном недоумении. В одно мгновение кабан переместился в просторные желудки. Бородатый мужчина проворчал, что еда, которую он съел, сделала его еще голоднее. Недовольство ширилось; запах еды, роскошный и щекотавший горло, повис в воздухе, напоминая нам о невыполненных обещаниях изобильного пиршества. Чувствуя всеобщую досаду, Папа изо всех сил пытался угодить каждому. Он сыпал шутками, задавал загадки, пускался разыгрывать роли. Он танцевал и извлекал музыку из своей бутылки. Между тем люди все доели, наплевали костей на пол, разлили алкоголь и вытерли сальные руки о наши занавески. Папа стал потчевать собрание выпивкой, взятой не по средствам, и ликовал в нелепом самоупоении. Бородатый мужчина, вытесняя свой голод пьянством, выпил так много, что, пытаясь изобразить свои похождения с белой женщиной и не в силах устоять на ногах, плюхнулся на стул и сломал спинку. Другой мужчина выбежал из комнаты, его вырвало в проход между домами, и вернулся он похожий на ящерицу. Папа, который был пьян сверх меры, снова заговорил обо мне и о том, что он мог бы учинить, добравшись до дома офицера полиции, чтобы спасти меня. Мама почувствовала, что настало ее время отомстить.

– Так чего же ты не пошел, а? – сказала она как отрезала. – Потому что был слишком пьян.

Снова настала неприличная тишина. Папа, слегка косой от опьянения, оглядел всех. Затем он показал свою перебинтованную руку. И вдруг, без видимых на то причин, словно бросая в воздух незаконченную загадку, сказал:

– Когда я умру, никто не увидит моего тела.

Воцарилась глубокомысленная тишина. Мама разразилась слезами и выбежала из комнаты. Две женщины пошли за ней. Папа в мрачном настроении начал много пить и затем вдруг запел прекрасным голосом. Впервые в жизни я услышал глубокие ноты грусти в его мощном голосе. Продолжая петь, он наклонился ко мне и поднял меня в воздух, а потом прижал к себе. В его глазах были видны кровавые прожилки. Он дал мне свой стакан и, сделав пару глотков, я сразу захмелел. Папа опустил меня на стул, вышел наружу и пришел с Мамой на руках. Мамины глаза были влажными. Папа прижал ее к себе, они танцевали, и собрание, умиленное их примирением, пропело им песню.

Пока комната сотрясалась от обрывочного барабанного стука по столу, синкопированных ритмов, голосов, музыки бутылок и общего разгула, к нам заявился фотограф с соседней улицы, в своей белой шляпе. Его звали Джеремия. На его лице была жидкая бородка, и, казалось, все его хорошо знали. Он тут же стал объектом для шуток. Одни высмеивали его чувство времени, поскольку он пропустил вкуснейшего кабана, который только что бегал среди леса. Другие убеждали его поскорее снять белую шляпу и напиться со всеми как можно быстрее. Женщины хотели узнать, почему он не принес с собой камеру. Он ушел и вскоре пришел с камерой, все быстро закончили танцы и поспешили сбиться в кружок для групповой фотографии. Мужчины боролись за самые выгодные места. Старик, утверждая свое право приоритета, позировал впереди всей группы. Женщины выходили привести себя в порядок и возвращались, нарушая расстановку фотографа. Мама взяла меня на руки, и вместе с Папой мы расположились сразу за стариком. Фотограф, устанавливая свою камеру, давал много инструкций. Он ходил взад и вперед, заставляя нас наклонять головы. Он заставил Папу скрестить ноги, Маму – держать шею под неудобным углом, а меня – изобразить достаточно придурковатую улыбку на лице. После всех проволочек, фотограф пустился представлять свой собственный набор драматических поз. Он приседал к полу, вставал на цыпочки, на колени, взбирался на стул и даже пытался имитировать орла в полете. Он изрядно припадал к бутылке с пивом. Покачиваясь, наклоняясь назад и сверкая глазами, он велел нам сказать:

– Сы-ы-ы-р!

Пока мы играли с этим словом, обыгрывая его на все лады, фотограф сделал первый снимок. Когда камера дала вспышку в виде причудливого всполоха, из яркого света явились призраки и, ошеломленные, растаяли у ног фотографа. Я вскрикнул. Все засмеялись. Фотограф сделал пять групповых снимков, и призраки падали к его ногам, в изумлении от вспышек. Когда он понес в свою студию камеру, призраки последовали за ним. Когда он вернулся, их уже с ним не было. Фотограф присоединился к буйной пирушке и сильно накачался.