Голограмма силы
Шрифт:
– Совершенно верно. Таковы свойства "феномена Алекса".
Генерал Тейлор хмыкнул. И было непонятно, то ли он сомневается, то ли полностью удовлетворен ответом.
– Хорошо, мистер Норман. Я, несмотря на ваш подробный рассказ, еще не совсем уверенно ориентируюсь в ситуации. Вы же, как я понимаю, имеете свой четкий план действий. Изложите его.
Алекс ответил сразу, не задумываясь:
– После нашего разговора я оставлю включенный генератор возле корабля пришельцев. На всякий случай. Чтобы стены этого монстра, который напичкан черт знает какой аппаратурой, не экранировали голограмму, когда я войду в звездолет.
– Пятнадцать минут.
– Прекрасно. У вас будет больше. Пока я буду бродить по звездолету…
– Мистер Норман, может быть, сначала целесообразнее освободить всех пленников? Тогда вы и получите своего сына – прямо из рук наших людей.
Алекс ответил неожиданно жестким голосом:
– Генерал, сначала я возьму сына на руки и только потом выключу генератор.
– Но почему? Мне кажется это неразумным! Вдруг с вами что-нибудь случится во время поисков в чужом космическом аппарате?
Алекс помолчал, потом осторожно дотронулся до огромного желвака на правом виске:
– Ничего теперь со мной не случится, генерал, будьте спокойны. Я обещал мальчику вернуться за ним на корабль, и я это сделаю… Я обещал вернуться за ним…
– Ну что ж, ладно, мистер Норман. Я могу понять ваши чувства. Вы слишком долго добирались до своего сына, чтобы… В общем, ясно.
– Вы все правильно поняли, генерал. Как только я выйду, свяжусь с вами. Будьте готовы.
– Счастливо, мистер Норман.
Генерал не мешкая отключился, а Алекс бросил усталый взгляд на громаду корабля пришельцев, похлопал пса по загривку и двинулся вперед.
Впоследствии Алекс с трудом мог вспомнить свои впечатления от путешествия по чужому звездолету. Собственно, их не было. В память врезалось только посещение игровых залов…
На подходе к эвакуационному трапу ему внезапно стало плохо. Видимо, в схватке с роботом он получил довольно сильное сотрясение мозга. Оно не сказалось сразу – слишком велико было стремление Алекса завершить свой путь к Микки! – но по мере того, как шли минуты переговоров с генералом Тейлором, по мере того, как Алекс, хромая, покрывал расстояние до звездолета, боль в голове и тошнота стали нарастать.
Он понял, что ни за что не сможет подняться на трап по приготовленной веревке с крюком, и поэтому медленно побрел к нижнему концу гигантского сооружения. Цель его казалась теперь очень далекой. Алекс шел и ощущал, как каждый шаг отдается в голове, как судорожно сокращается пустой желудок, как временами замолкает сердце и все вокруг незаметно подергивается дымчатой мутью.
Больше всего он боялся потерять сознание. И дело было не в пришельцах – он видел их везде вокруг себя, они лежали в разных позах и спали крепко, – дело было в том, что он не знал, в какой точке корабля окажется в момент слабости и не станет ли его падение роковым. Ему оставалось совсем немного – найти Микки и вынести его из звездолета. Совсем немного. Все долгие часы последней ночи и дня он лелеял в душе этот свой завершающий марш, и какими же мучительными оказались эти последние шаги…
Пес все время был рядом. Он трусил справа от Алекса, иногда
Когда он вошел на корабль, то не увидел для себя ничего нового. Стандартные широкие коридоры, стерильная чистота светлых помещений, обилие знакомой и незнакомой аппаратуры. Он понял, что с трапа попал в технические отделы звездолета. Не глядя по сторонам, морщась от боли, он поковылял вперед. Он надеялся набрести на стенд со схемой расположения помещений. Такие схемы, как правило, висели на стенах пассажирских космолайнеров. А так как пришельцы мало чем отличались от жителей Земли, Алекс надеялся, что и в оформлении служебных интерьеров они не оригинальничали.
Он не ошибся. В конце коридора, который показался ему очень длинным, он набрел на схему и уперся в нее больным взглядом. Сердце его екнуло, когда он увидел условные обозначения залов с одинаковыми названиями "Детский отсек". Занимали они весь десятый этаж. Десятый этаж, первая и вторая линии… Алекс развернулся и стал искать лифт. Он вошел в огромный, хорошо освещенный зал и сразу понял, что попал куда следует. Видимо, это была игровая, специально оборудованная пришельцами для детей. На полумягком подогреваемом полу были рассыпаны самые разные игрушки, вдоль стен стояли игровые компьютеры, под высоким потолком висели большие макеты самолетов, дирижаблей, воздушных шаров. Мебель представляла собой пуховые столбики-стулья и бесформенные, очень мягкие и очень низкие, лежбища-диваны.
И посреди всего этого великолепия лежали дети. Сотни детей. Приблизительно одного возраста – от трех до пяти лет. Сон застал их в самый разгар игр, и поэтому те, кто занимался с компьютерами, отвалились на спинки-подушки пуховичков; кто возился на диванах, так в объятиях друзей-соперников и замер. А те, кто играл на полу, просто лежали рядом со своими маленькими корабликами, автомашинами и мячиками и являли Алексу самое милое зрелище в мире – надутые сном щечки и губки таких беззащитных и крошечных, таких наивных и невинных, хранимых и любимых богом и людьми земных созданий.
Алекс строго цыкнул на забегавшего по залу пса, сел на корточки и положил под голову ближайшей девочки плюшевого медвежонка. И не мог не признать, что благодарен пришельцам за их бережное отношение к украденным детям. Правда, отметил он, в зале нет тел пришельцев. Получается, они оставляли детей без надзора старших… Но потом обратил внимание на десятки видеокамер, которые следили за залом, помещенные на недосягаемую даже для взрослого человека высоту. И успокоился. Он найдет своего мальчика целым и невредимым…
Микки лежал на полу в пятом по счету игровом зале и сжимал в руках пластмассовый самосвал. Маечка его выбилась из-под шорт, красная курточка распласталась по полу, как будто хотела сделать незнакомое ложе своего маленького хозяина мягче. Мальчик спал, и сон его был мирным. И дыхание спокойным.
Алекс тихо подошел к сыну, встал на колени и долго смотрел в его лицо. Потом поднял маленькое теплое тельце на руки.
"Я пришел, Микки…"
Слова были не нужны. Алекс и Микки теперь были вместе. И любые слова могли только исказить счастливый сон малыша и светлое забытье отца, прижавшего к груди сына.