Голос бездны
Шрифт:
Вся эта сцена из далёкого прошлого втиснулась в несколько секунд и теперь оборвалась.
– Алло, Лис, ты меня слышишь? – хрипела телефонная трубка голосом Романова.
– Слышу, конечно, – ответил Лисицын, – вспомнилось вдруг, как меня ранили в Ченгреме.
– При чём тут Ченгрем, мать твою?! Где ты находишься? Я больше не могу ждать и еду за Ксенией. Время вышло!
– Подожди! – закричал Лисицын в трубку. – Слушай, тут такая каша заварилась… Я не случайно про Ченгрем вспомнил. Я под обстрел попал, двух громил Когтева прикончили на бульваре.
– Ты что? Когда? Повторяю: не смей появляться дома! Где ты сейчас?..
В трубке запищало, и связь прервалась. Лисицын порылся в карманах в поисках жетона, но ничего не нашёл. Да, в такую
«Ладно, из дома перезвоню, – решил Лисицын. – В конце концов от судьбы не уйдёшь…»
***
Сергей мысленно вернулся к тому дню, когда федеральная пуля поймала его под брюхом грязного КамАЗа. Бородатые налётчики не бросили Сергея помирать среди расстрелянных машин, а унесли с собой. Видно, его фотокамера сослужила ему добрую службу. Будь в его руках автомат, его наверняка оставили бы вместе с другими ребятами с пулей в голове. Но он принадлежал к непонятному по своей сути сословию людей, которые приезжали в «горячие точки» без всякого оружия, имея при себе только фотовидеоаппаратуру. Сергей был журналистом, а боевики уважали журналистов, хоть редко кого из них жаловали своей любовью…
Он очнулся в низеньком домике.
– Русский глаза открыл, – услышал он.
– Как ты, парень? – нагнулся над Сергеем бородач с красной тряпкой на голове. Тот самый бородач, который заставил его выйти из кабины грузовика. – Неделю без памяти лежал. Крепкий, очень ты крепкий!
– Обычно такие умирают, – присел рядышком другой, медленно пережёвывая что-то сильно пахучее.
– Где я? – шевельнул Сергей губами, но не издал ни звука.
– Где ты? В горах. Здесь тихо и хорошо. Здесь нет никого, кроме нас и наших друзей. Здесь пасутся наши козы, здесь летают орлы.
Ночью он видел сквозь распахнутую кривую дверь ярко пылающий костёр и танцующих вокруг него вайнахов. Они двигались, смотря друг другу в затылок и положив руки друг другу на плечи. Кто-то громко пел, остальные вторили.
– Где я? – спросил Сергей на следующее утро.
– Зачем спрашиваешь? Как я объясню? На ноги поднимешься, сам увидишь.
На ноги Сергей поднялся через две недели, может быть, раньше. Он не считал дней, часто проваливаясь в глубокий жаркий сон и видя там прямые линии, оставленные в воздухе трассирующими пулями. Когда он смог ходить, ему принесли его фотоаппарат.
– Возьми, – сказал глубокий бархатистый голос, – это твоё.
Началась жизнь среди бородатых людей, столь отличных от горцев времён Лермонтова и вместе с тем столь похожих на них. За стеной дома тянулся длинный забор, сложенный из камней. Лежали сваленные в кучу черепа баранов. Зелёный склон убегал резко вниз и таял в плывших внизу облаках. Сразу сзади поднималась каменная гряда, уходящая наверх к словно зависшим в небе призрачным снежным шапкам. Вдали бродили козы. Вблизи сидели, косо поглядывая на Сергея, мрачные люди с оружием на коленях. Их было не больше тридцати человек. В дверях второй хижины виднелась женщина, вся закутанная в чёрное. На коротком стволе сваленного молнией дерева устроились старики, деловито обсуждая что-то едва слышными голосами, иногда кто-то из них вскрикивал, взмахивал руками, начинал почти кричать и яростно жестикулировать. Сергей обратил внимание на человека чуть поодаль.
– Ты говоришь по-русски? – неуверенно присел рядом с ним Сергей. – Кажется, это ты разговаривал со мной?
Тот молча кивнул в ответ, не поворачивая лица. Его взор был устремлён в синеватую даль.
– Ты кто? – спросил Сергей, пытаясь завязать разговор.
– Сурен. Так назвала меня мать. Она была армянкой, её привезли в эти края маленькой девочкой.
– Ты с таким вниманием глядишь вперёд, Сурен. Ты что-то выискиваешь?
– Нет. Я просто смотрю. Мне нравится смотреть. Мне нравится это место. Я родился здесь и вырос здесь, в Ченгреме. Но родина для меня – весь Кавказ, в моём сердце хватает места всем скалам и ущельям, всем деревням и отдельно стоящим домишкам, всем здешним людям. Даже пришедшие сюда русские солдаты вмещаются в моё сердце, потому что без них, без войны против них я не был бы настоящим горцем, настоящим воином.
– Тебе нравится воевать? Разве можно любить войну, кровь?
– Мужчина должен быть воином, а воин не умеет жить без сражений. Сейчас без войны нельзя, потому что люди думают лишь о том, как что-нибудь урвать… Нет, сейчас без войны не получится, сколько ни старайся. Без войны можно будет жить, когда люди начнут мыслить по-другому, но не сейчас… А раз без войны нельзя, то я должен быть воином. – Сурен говорил медленно, с расстановкой, как бы подбирая нужные слова, и произносил их с густым кавказским акцентом. – Что же касается крови, то я воюю не ради неё, да и другие тоже. Кровь можно пустить и втихомолку, не вступая в бой, просто подкравшись к человеку сзади и перерезав горло, как беззащитному телёнку. Я этого не люблю. Убить врага – дело нехитрое. Поверь мне на слово. Мне важнее одолеть его, не убивая, но сломив его силу. Моя победа таится в самом противнике, а моё поражение – только во мне. Я – воин. Я живу битвой. Я не насилую женщин, не пытаю пленников, не нанизываю отрубленные пальцы врагов на шнурок и не делаю из них ожерелья.
– Не хочешь ли ты сказать, что все тут похожи на тебя, – осторожно спросил Сергей, – и что все тут придерживаются таких суждений? Я видел и наших и ваших, которые стреляли в затылок раненым.
– Все люди похожи друг на друга. Честные похожи на честных, мерзавцы похожи на мерзавцев. – Сурен сидел неподвижно, глядя далеко вперёд, где опускавшееся солнце окунало искрившиеся снеговые шапки в красную дымку. – Мой брат, например, отрезал уши у всех, кого он убил. У него были две большие связки ушей. Сначала я пытался переубедить его, отговорить, но позже плюнул, понял, что не могу ничего поделать. Им двигает чувство ненависти. Без этого чувства он не стал бы драться. У него нет другой причины, чтобы воевать – только слепая ненависть. Ненависть привить человеку очень легко… Вокруг меня почти всеми движет ненависть… Некоторые хватаются за оружие из чувства мести. Кое-кто из молодых парней хочет убивать, думая, что через это можно стать мужчиной. Они ничего не понимают, всё спуталось в их головах. Жестокость они принимают за твёрдость, упрямство – за упорство, ненависть к пришельцу – за верность своей земле… Такие воюют ради убийств и наживы, а прикрываются религией, верой. В них нет места воинскому духу… И потому они не получают удовлетворения. Каждый бой наполняет их новой и новой ненавистью…
– А ты, Сурен? – Сергей изучающе разглядывал крупные черты лица своего собеседника. – Ты тоже ненавидишь нас?
– Нет. Вы пришли с оружием, но пришли не сами. Вас послали. Федеральная армия – это не армия воинов. Среди вас мало таких, кто стреляет в нас по убеждению. Ваши солдаты – люди подневольные. Разве я могу ненавидеть таких врагов? Разве я могу называть таких солдат врагами?
– Тогда я не понимаю, зачем ты воюешь?
– Я воин, – повторил Сурен. – Мне нравится такая жизнь.
– Но мы давно живём не в средневековье, Сурен. Сейчас надо решать споры без кровопускания, сейчас не время вести войну.
– Но она идёт.
– Идёт, – согласился Сергей. – Да, идёт война. Но ведь ты сам говоришь, что почти все эти люди, – Сергей кивнул через плечо и понизил голос, – воюют просто из ненависти. Они убивают даже невинных. Разве не так?
– Так.
– Тогда я не понимаю тебя… А что с твоим братом, Сурен? Он здесь?
– Он погиб в прошлом году. Его застрелили, когда он задержался возле очередного трупа, отрезая ему уши. Я знал, что его жизнь закончится именно так. Воин не должен посвящать себя глупостям, они губят его. Страсть губит человека… Но мой брат не был воином. Воин покидает дом не ради трофеев, не ради очередной зарубки на прикладе. Воин ищет вкус жизни. Вкус жизни под звоном клинков, вкус жизни под свистом пуль. Воин ищет остроту этого вкуса. Так закаляется дух…