Голос и звук

Максимова Мария

Недавно мое внимание привлекла заметка Алексея Петровича Цветкова, замечательного поэта и моего хорошего знакомого. Он напоминает о вещах очевидных, но нашей заплутавшей культурой по недоразумению не воспринятых. Алексей говорит об иерархии дарований, отталкиваясь от опыта постструктурализма, декларирующего равенство художественных практик и считающего, что поэзия представляет собой «ризому» – «запутанную корневую систему дерева или грибницу, где невозможно вести речь и о превосходстве одного звена над другим»:

«Тут надо упомянуть об элементе риска, всегда сопутствующего творчеству. Ризома – это и есть способ нейтрализации риска, страховка, попытка выдать убожество за эстетическую альтернативу. Иерархия в искусстве существовала всегда, хотя никогда не имела математической

точности, с ней можно было спорить. Иногда она приобретала совершенно гипертрофированные размеры – так, в поздней Римской империи Вергилия настолько превозносили над другими поэтами, что остальные просто терялись из виду. Но совершенно не обязательно впадать в такую крайность, чтобы не заметить существенной разницы в качестве продукта между Пушкиным и Бобровым. От того, что у нас были Делез и Гваттари, мы не вправе считать себя умнее всех предыдущих поколений. Осетрина, как отметил Воланд, бывает только первой свежести, вторая – эвфемизм для тухлой. Поэзия заслуживает как минимум такой же сортировки. Верните нам право на провал и на позор».

Право на гениальность не отнимешь. Поэзия Максимовой возвращает в нашу жизнь опасность, право на риск. Поэт знает, что:

«Настоящее дело стелется как трава,никнет ракитою в лоно лесных запруд.Зверь, что крадется по следу, знает волчьи праваи не останется там, где его запрут».

Закончу сентиментально. К этому предисловию я подбирался дважды. Первый раз взялся за него, когда лежал перед новым годом в больнице: у меня было время для литературных занятий. Стихов Марии Максимовой не читал давно; что-то помнил, но в общих чертах. Ее новый сборник меня обрадовал, взбудоражил, оживил, вернул в прошлое. Я предался воспоминаниям, хотя об ушедшей молодости особенно не вздыхал. Вместо того чтобы написать текст, предваряющий эту книжку, я написал стишок. Когда Маша предложила мне вставить его в это предисловие, я смутился, подумав, что это не очень скромно. Потом сообразил, что это можно сделать хотя бы потому, что стихотворение под названием «Косточка» (имелась в виду Навья косточка, или косточка Луз – хрящик бессмертия) само по себе является предисловием. На написание этой «Косточки» меня вдохновили стихи Максимовой: непосредственная спонтанная реакция. Пускай будут два предисловия. Почему собственно критика или как там назвать этот жанр должна быть только эссеистична?

КОСТОЧКА

Маше Максимовой

Косточка слюдянаясвернутая в клубокмамку припоминаявозьми ее на зубоксахарную сухуюраковину в горстивспомни жену плохуючтобы ее спастиспрятанная в ключицебусина в пустотев скачке ночной волчицы,в выпаренной водекосточка-колокольчиксолнечный бубенецшвейной иголки кончикв мутной крови сердецкосточка, что прочнеекремня и миндаляпламенно коченеяв черной дыре нуляне смертоносным ядомчто в тайнике кольцаа неразменным кладомпод скорлупой ларцакосточка-невидимкабледная на просветвзятая с фотоснимкагде меня уже нет. Вадим

Месяц3 февраля 2012 г. Пущино-на-Оке

Кануны

– Посвети мне, пожалуйста,сквозь облакафонарем Диогена…– Озябла рука…

«Зеленые сестры на том берегу…»

Зеленые сестры на том берегулепечут о лете, растут на бегу.А тот, что рыбачил, из тыщи один,выходит, смеется, ловец-властелин.Растерянно машет рукой,и просит, но кто-то другой…Дремучий валежник,растрепанный путь,где мир разгребает железную жуть,а брат со сестрою глядят в водоеми пьяною лютней глумятся вдвоем.

Керченское каприччио

Ночь со среды на четверг… Что же делать, чем буду утешен?Спелою вишнею сыплется лето в ладони,великанов и карликов, и крепость из черных коралловтушью густою выводят на влажной бумаге.(Чтобы равными стать, необходимо упразднить промежуток).Прочь гнет грядущего, не лучше лимастерство рисовальщика Ху, независимость расстояний.В Цементной Слободке сойдемся мы вновьи найдем отшлифованный каменьили косточку персика, обглоданную хрустящей волною.Вода поднялась, просыпайся, железное сердце(бальные тапочки пахнут харбинской смолой).А потом расскажи, где китайский олень, где бумажное небо, –вязнет в бархатном кашле бесчувственный мальчик-тапер.Слышу, треснул рассвет и червивою розой раскрылся,серафимом обугленным падает ночь на ковер.

«Им не удастся меня убедить…»

Им не удастся меня убедитьбеглым течением красноречивой строки,научить вычурным поклонам, изысканной маете –натягивая среди ночи на голые плечи пиджак,не прохриплю о согласии на неродном языке.Мягкая пыль стелется бахромой,рваный край жизни набухает воровскою пеной,отвесные скалы лижут взгляда ладонь,голод скребется черствою коркой по звериному чреву.Кормчий – отсутствие силы, побег омелы в руках,гибкое просторечие червленой тяжелой лозы, –скольжение по небритой щеке назойливой медоточивой слезыподобно полету ангела по стеклянному разогретому небу.Настоящее дело стелется как трава,никнет ракитою в лоно лесных запруд.Зверь, что крадется по следу, знает волчьи праваи не останется там, где его запрут.

«Это тело, что ждет и стареет…»

Это тело, что ждет и стареет,

Конец ознакомительного фрагмента.