Голос из хора

Синявский Андрей Донатович

Стихи:

Люблю ходить я на охоту

И уважаю труд,

Иду на всякую работу,

Люблю культурно отдохнуть.

Интересно при всем том, что охота на первом месте.

Поэзия пародирует быт, изъясняясь с преувеличенной вежливостью, обстоятельностью: "Однаджы в студеную зимнюю пору я из лесу вышел; был сильный мороз..." Внутри же, про себя, она в это время так и покатывается со смеху: совсем как настоящая! вот умора!

Стоило бы пройтись по Третьяковской галерее и посмотреть на живопись глазами пантомимы. Хогарт, убежденный, что копирует жизнь, в автобиографии проговаривается (не подозревая, что выдает себя и всех своих соумышленников):

"Я старался трактовать мои сюжеты как драматический писатель: моя картина - моя сцена, а мужчины и женщины - мои актеры, которые посредством определенных действий и жестов должны изобразить пантомиму".

От "реализма" в подобной трактовке мало что

остается. В ход идут насквозь условные приемы.

Во-первых, эффект узнавания (примерно так, как это подают экскурсоводы, правильно поймавшие, в чем тут корень дела). Посмотрите направо, посмотрите налево. Вот пожилой господин открыл рот и поднял палец в рассуждении позавтракать, а его молодая жена закатывает истерику под видом нет денег, покуда знакомый гусар выпрыгивает в окно, забыв под стулом разбитый, стоптанный во многих походах сапог, и так далее, по порядку, вплоть до кота Васьки, уплетающего по диагонали хозяйский завтрак, мораль. Зритель радуется: все совпадает, однако - не с жизнью, с программой. Удовольствие доставляют ясность читаемой ситуации, сформули-рованная осмысленность жестов, складывающихся в задание, в котором кот и сапог наносят последний удар по недоверию скептиков и ставят точку над i в развитии реализма.

Во-вторых, эффект занимательности: все сошлось в одном холсте как в фабуле романа, переплелось, завязалось интересным бантиком: смотрите, какие шутки выкидывает случай - тут и кот, тут и сапог (без сапога не было бы картины - на нем все вертится). "Типические характеры в типических обстоятельствах" сплошь и рядом оказываются счастливым совпадением карт. Искусство правдоподобия сводится к умению заинтриговать, составить ребус с подсказкой, как его расшифровывать. Как в жизни?
– да нет, как в искусстве, где все предвзято, придумано.

В-третьих, эффект внезапности. Необыкновенно сгустившийся, остановившийся, как вкопанный, миг - сцена остолбенения (подобная "Ревизору"), выдернутая из времени, - не миг, а гром с ясного неба, диктующий всем замереть в пойманной, как карманник, позиции. Автор только и делает, что накрывает героев с поличным: - Ага, попались!

От жизненной правды здесь разве что материал, украденный из-под носа у зрителя: улица, бедность, низменность быта, подглядыванье в ближайшую скважину. Но компановка и живопись зиждятся на искусственных трюках, вплоть до приноровленной к мелкому зрению техники. С жанром пришел микромир, микроклимат. Помимо сюжетной скромности, не позволяющей сватовство майора представить в масштабах последнего дня Помпеи, маленькое отвечало задачам узнавания и занимательности: интригу нужно распутывать и для того разглядывать. Отсюда доступность манеры, ясность и точность прочтения совсем не от "реализма", но чтобы было видно, где что лежит. Отказ от густой светотени, красочного богатства, -широкого мазка: картина должна хорошо обнюхиваться и для того вылизывается - чтобы не потерялись из вида ни кот, ни сапог. Отсюда - учитесь точному отображению жизни, точнее учитесь искусству разыгрывать пантомимы!

Люди - это дети. Если их не занимать работой, они все время играют - в карты, в "чертей", в домино. Для камерного режима (с подвохом для новичков) придуманы специальные игры: "Лесопилка", "Гуси", "Пуговица" (с кружкой), "Хитрый сосед". Все очень смешные.

– Я его старше, а он меня ударил!

– На морды люблю смотреть, когда в карты играют,- ой, комедия!

"Строить дамский сортир" (прием игры в шашки).

...Меня раздражало (да и сейчас иногда доводит до белого каления) - с какою тупостью целыми днями, годами дуются в домино, стуча костяшками так, чтобы все дрожало, подпрыгива-ло, с машинальным повторением одних и тех же ругательств - обязательно стучать, приговари-вая: "пошел!" "пошел!" - без этого не бывает игры. Но приглядеться - за этим скрывается вторая действительность, в которой немой человек находит не просто отдых, но незаменимый сюжет разумного существования, переживает драму побед и поражений, испытывает близость судьбы, казалось, от него отступившейся, поработал на станке, поиграл в шашки для поддер-жания интереса - игра содержит схему жизни, полную приключений, и за недостатком событий таковые воссоздают на доске, проходя не в люди, а в дамки, - такая же реальность, как, скажем, сочинительство, чтение, когда ныряешь в книгу, как в жизнь, и живешь параллельно игрой или движением речи, более интересным, сюжетным, чем собственная судьба, - и все эти доски и плоскости, составленные под углом, торчащие в разные стороны, образуют объемное, запутанное бытие человека, имеющее несколько срезов, уровней и направлений. Это повседневно, всеобще, но какой же это быт?

Литературная речь в старину, возможно, была свободнее в синтаксическом отношении и допускала обороты, сплетающие как бы разные потоки или пласты бытия. Идея сочленения букв и слов, может быть,

всего очевиднее представлена в книжном орнаменте, который не только украшен, но весь увязан и перевит, где звери сцепились хвостами и люди наткнулись на сабли, закручивая единую линию в растительный лабиринт, который своей непрерывностью возбуждает желание заново описать эту цепь, то есть связать ее взглядом, - и все это вяжется свыше сакраль-ным узлом заставки, сплетающим начальные фразы с названием и оглавлением в большую общую букву со множеством завитушек и ребусов, требующих расшифровки - прочтения. Тогда лучше чувствовали и больше помнили, что, читая, мы сопрягаем "аз" и "буки" в связно растущую речь, и, упиваясь ее витвьем, уже от рисунка букв впадали неудержимо в словесную витиеватость, которая так естественна для книжного языка, более связного и продолжительного по сравнению с разговорным, что и получило акцент и осознание в орнаменте. Раньше мне представлялось - в орнаменте на нас словесные образы лезут, а теперь я вижу, что сильнее в нем лезет их речевая связь.

...Прибавлю в доказательство осень, вторгшуюся в лето с массой неудобств и загоняющими дождями. И тучи, обложившие дымом, невольно наводят на мысль, что в позднейших этюдах пейзаж - прозаический и живописный утратил значение зрелища, которое хорошо б возродить, наподобие старинных баталий, где солнце с факелом в руках поднималось над степью и освещало сцену, как днем.

21 июля 1968.

...Еще пришло ощущение, что эта бездна дерева, бревнистость Древней Руси соотносится с духом народа и характером нашей истории по цвету и на ощупь - сочетание угловатости и круглоты, вещественность телесная, теплая, но не слишком долговечная, расслаивающаяся, выгорающая дотла, до пустого поля, и вновь растущая, как трава, по сравенению с камнем европейского средневековья наша деревянная древность ближе к живому нутру, бесформеннее и ненадежнее, мало уцелела, не заботилась о накоплении, пробелы, невыявленность замысла, всякий раз заново, пусть и на старом месте, расплывчатые черты, лишь кое-где в океане бревна вдвинуты каменными островами соборы, Иван Грозный, Нил Сорский, посреди невнятных песен, лицо довольно аморфное, неопределенное, готовое принять первый попавшийся образ, топорное и нежное вместе, мечтательное и тупое, лишенное четкости, вспомним Кавказ, чекан по металлу, очерченность гор и горцев, ястребиный нос, острие усов и бровей, острые пряности, перец, и деревянная наша еда - каша, которую не испортишь, все воспримет, усвоит, финны, греки, татары, варяги, французский жаргон, Петербург, как масло, растворяются в каше, не теряем бесформенности, не гонимся за чистотой крови, переваривая любое добро, и нос картошкой, скулы косяком, сойдет, авось, Сократ в лаптях, мудрец под простеца, и в красоте древесная стертость, твое струящееся, растекающееся под взглядом лицо, как пейзаж, сероватое дерево, на фоне жухлого неба, в древесине тяжесть и легкость, воздушность линий, волокон, душевность, непостоянство, не то что камень, и это городское гнездо, сплетенное из бревен с навозом, которым устилали дворы, подгребая, материнским тряпьем, укроешься с головкой, и мягко, тепло на той мостовой.

– Но малые слова благодарности вы бы сказали России, не сейчас, а лет через сто, через триста, из вашей удаленной, свободной и к тому времени, пусть, процветающей и благополучной Европы, на то хорошее, что видели у нас иногда, или читали, встречали? Хоть два слова...

– Не знать и забыть.

Приятно, когда вдалеке кудахчет курица, мычит корова - голоса мирного мира. В сущности, уже август. В вещах проступает августовская чернота. Днями светло и жарко: самый разгар. Но присмотреться - тени вечером темнее, мрачнее, да и в полдень в зрелой листве, в лазури раскину-та сеть какого-то черноватого тумана, дурмана, и воздух чуть что, кажется, поплывет кляксами. Не осенью или зимой, а именно теперь, в августе, кладет начинку в вещах червоточинка смерти. Дело сделано, плод заложен - в августе.

27 июля 1968.

...Вокруг очень ругаются, решая задачу, кто на войне командует авиацей,

– И мы сразу меняем направление и идем бомбить!..

– ужасно кричат, спорят, как всегда по пустякам, и трудно писать под эту диктовку. И если мы будем и дальше так продвигаться, то скоро наступит зима. Та самая зима, к которой я не успел приложиться в прошлом году. Очень маленьким стало понятие - год. Иногда почему-то ужасно хочется молока. Цельного и чтобы много. Ничего, потерпим, и дальше потерпим.

– Видно, она из барской семьи. Из такой, что и цедить нечего.

– Фамилия ему позволяет врезаться в хорошее общество.

– И тебе дадут без звука.

Нужно быть все же признательным своему желудку. Мы тут развлекаемся и ни о чем не думаем, а он переваривает и днем и ночью, обеспечивая наши потребности. Мог бы болеть, капризничать, сказать "будет с меня", но он работает, кормилец, и не выходит из строя.

Вспоминайте, глядя на людей, о недавнем их рождении, детстве или о близкой кончине - и вы полюбите их: такая слабость!