Голос куррупиры
Шрифт:
Лингвист набросил одежду и на бешеной скорости укатил туда, где были огни и звуки, исходящие от человека и его машин. Он провёл остаток отпуска, укрываясь в шуме города, чья сталь и асфальт провозглашали победу человека над всякой травой произрастающей.
Вскоре ему стало лучше, и он вновь ощутил потребность в работе. Он взялся за запланированное исследование марсианских записей с целью установить соответствие между устной речью и уже изученной им письменной.
Марсианский музей охотно предоставил ему для работы затребованные записи, включая сделанную на Земле. Он исследовал её марсианскую часть и добился определённых успехов в переводе, но
Однако настал день, когда он заметил, что ничего не слышно о Туэйте. Он навёл справки через Музей и узнал, что археолог подал заявление на отпуск и уехал ещё до того, как оно было удовлетворено. Куда? Музейные работники не знали, однако Туэйт не пытался замести следы. Запрос в Глобальную аэросеть дал нужную информацию.
Холодок предчувствия поднялся по позвоночнику, но, к собственному удивлению, Далтон мыслил и действовал абсолютно спокойно. Снова аэросеть – теперь отдел заказа билетов.
– Какой самый ранний рейс на Белен? – спросил он.
Чтобы собрать вещи и успеть на ракету, оставалось не больше часа. Он поспешил в Музей. Это место было довольно популярно среди туристов, что было не на руку Далтону, поскольку его планы теперь включали кражу.
Он ждал перед зданием Музея, пока не остался в одиночестве, потом рукой, обмотанной платком, разбил стекло и нажал на рычаг пожарной тревоги. Через несколько минут вой сирен и рёв моторов заполнили главный выставочный зал. Полицейские и пожарные вертолёты жужжали над головой. Волна испуга, смешанного с любопытством вымела посетителей и служителей через двери.
Далтон задержался, пока единственным, кто его мог увидеть не остался человек в безвоздушной стеклянной гробницы, чьи глаза ослепли века назад. Его суровое лицо было загадочным под покровом тишины тысячелетий.
– Прости меня, Освальд, - прошептал Далтон. – Я хочу позаимствовать кое-что у тебя, но уверен, ты не будешь возражать.
Тростниковая флейта находилась в длинной витрине, посвящённой земным предметам. Далтон решительно разбил стекло.
Бразилия – огромная страна, и Далтон потратил много сил, времени и денег, пока не перехватил Туэйта в захолустном речном городишке на той границе, где цивилизация встречается с огромным морем растительности, называемым мато. Когда Далтон прибыл, только что опустилась ночь. Он нашёл Туэйта одного в освещённой комнате единственной в городе неряшливой гостиницы – одного и очень занятого.
Археолог зарос щетиной. Он поднял глаза и произнёс что-то, что могло быть приветствием, безо всякого удивления. Далтон состроил извиняющуюся гримасу и вынул восковые затычки из ушей, объясняющим жестом показав на мир за окном, где древесные лягушки оглушительно пели в жаркой шевелящейся тьме ближнего леса.
– Как вы это выдерживаете? – спросил он.
Губы Туэйта раздвинулись, показав зубы.
– Я борюсь с этим, - ответил он коротко, возвращаясь к работе. На кровати, где он сидел были рассыпаны обоймы со стальными патронами. Он поочерёдно обрабатывал их маленьким напильником, аккуратно делая глубокий крестообразный надрез на мягком наконечнике каждой пули. Поблизости прислонилась к шкафу крупнокалиберная винтовка. Другие вещи говорили сами за себя – ботинки, фляжки, рюкзаки, прочная одежда, необходимая человеку в мато.
– Вы ищете её.
Глаза Туэйта лихорадочно блестели.
– Да. Думаете, я сумасшедший?
Далтон
– Я не знаю, - сказал он медленно. – Очень похоже, что это существо последнего межледникового периода. Ледник мог уничтожить этот вид.
– Ледник никогда не доходил до экваториальных лесов, - Туэйт улыбнулся неприятной улыбкой. – И индейцы, и старые поселенцы в этих местах рассказывают истории – про нечто, что испускает зов в мато, что может парализовать человека страхом. Они зовут её куррупира. Я думаю, эти истории стоят в одном ряду с множеством других, из разных стран и времён – про сирен, например, или Лорелею. Это всё древние легенды. Но, возможно, здесь, в пойме Амазонки, в лесах, которые никогда не вырубали, в болотах, которые никогда не осушали, куррупира всё ещё существует, всё ещё живёт. Я надеюсьна это!
– Почему?
– Я хочу встретиться с ней. Хочу показать ей, что люди могут уничтожить её со всей её нечестивой мощью.
Туэйт с яростью налёг на напильник, и яркие свинцовые опилки заблестели на полу рядом с его ногами.
Далтон смотрел на него понимающим взглядом. Он слышал лягушачий хор, то усиливающийся, то опадающий за окном, это душераздирающее напоминание о воплощённом богохульстве, и понимал, что спорить бесполезно.
– Вспомните, я тоже слышал её, - сказал Далтон. – И я чувствовал то же самое. Этот голос, или какая-то комбинация частот или обертонов в нём, резонируют с сущностью зла – фундаментального жизнеотрицающего самуразрушительного зла в человеке – если даже короткое прослушивание этой безмозглой твари, этой насмешки природы, попирает всё человеческое, что человек должен…
Далтон остановился, взяв себя в руки.
– Но, полагаю, оскорбление было смыто, человечество одержало победу над чудовищем давным-давно. Что, если они полностью вымерли? Этой записи пятьдесят тысяч лет.
– Что вы сделали с записью? – Туэйт кольнул его взглядом.
– Я стёр их – голос и относящиеся к нему изображения с плёнки до того, как вернул её в Музей.
Туэйт глубоко вздохнул.
– Хорошо. Я проклинал себя за то, что не сделал этого до своего отъезда.
Заговорил лингвист:
– Я думаю, здесь кроется ответ на мой вопрос. Происхождение речи лежит в воле к власти, в стремлении господствовать над другими людьми, используя их слабости и пороки. Первые люди не просто предполагали, что подобная сила существует, они это знали – тварь научила их, и они пытались подражать ей – пророки и тираны, на протяжении целых эпох, голосами, тамтамами, и рогами, и трубами. Почему так трудно жить с памятью об этом голосе? Не потому ли, что мы знаем – то, к чему он взывает – часть человеческой природы?
Туэйт не ответил. Он положил тяжёлую винтовку к себе на колени и методично проверял работу хорошо смазанного затвора.
Далтон устало поднялся и взял свой чемодан.
– Пойду возьму номер. Полагаю, мы продолжим разговор утром. Может быть при дневном свете всё покажется иным.
Но утром Туэйт ушёл, по словам аборигенов – вверх по реке с наёмным лодочником. Оставленная им записка гласила лишь «Простите. Но нет толка говорить о человечестве – это личное».
Далтон гневно скомкал записку, бормоча себе под нос: «Дурак! Разве он не понял, что я пошёл бы с ним?» Он отшвырнул в сторону смятую бумажку и вышел искать проводника.