Голоса лета
Шрифт:
— Непременно. Во все родительские дни. Ну и, конечно, будут каникулы. И еще праздники.
— Мама возила меня в ту школу.
— Ну и как там?
— Лаком пахнет. Но у директора доброе лицо. И она молодая. Разрешает брать с собой плюшевых мишек и другие игрушки.
— Послушай… если не хочешьехать…
Габриэла отстранилась от него, передернула плечами.
— Я не против, — снова сказала она.
Он сделал все, что мог. Алек поцеловал дочь, вышел из ее комнаты и спустился вниз.
Эрика в очередной раз победила, и три недели спустя Габриэла в серой школьной форме, прижимая к себе плюшевого мишку, отправилась в новую школу. Алеку казалось, будто вместе с дочерью он оставил в той школе частичку самого себя. Прошло некоторое
Теперь рисунок их жизни полностью изменился. Избавившись от ответственности за Габриэлу, Эрика находила массу причин, чтобы не возвращаться в Лондон. Она фактически поселилась в их загородном доме. То лошадь новую нужно было объезжать, готовить к показу или заниматься организацией соревнований по линии клуба «Пони». Через некоторое время Алеку уже казалось, что они вообще не бывают вместе. Иногда, если в Лондоне намечалась какая-то вечеринка, или ей требовалось сходить в парикмахерскую, или купить новую одежду, Эрика приезжала в город в середине недели, и он по возвращении в их дом в Излингтоне видел, что все комнаты уставлены свежими цветами, привезенными из «Глубокого ручья», чувствовал ее запах. На перилах висело ее манто, сама она с кем-то из подруг — возможно, с Дафной — болтала по телефону.
— Всего на пару деньков, — доносился до него ее голос. — Ты идешь к Рамси сегодня вечером? Давай пообедаем завтра вместе. В «Капризе»? Договорились. Примерно в час. Столик я закажу.
В отсутствие Эрики за Алеком присматривала миссис Эбни. Шаркая, она выходила из своей комнаты на цокольном этаже и приносила ему наверх пастуший пирог или тушеное мясо в горшочке. А вечерами он часто сидел один — пил виски с содовой, смотрел телевизор или читал газету.
Хотя бы ради Габриэлы следовало создавать видимость, что у них прочный счастливый брак. Возможно, этот фарс не убеждал никого, кроме него самого, но Алек, когда находился в Лондоне — а теперь по делам компании ему еще чаще, чем прежде, приходилось бывать в заграничных командировках, — в пятницу вечером непременно садился в машину и ехал в «Глубокий ручей».
Но там тоже уклад изменился, ибо Эрика в последнее время взяла за привычку приглашать на выходные гостей. Словно она воздвигала стену между собой и мужем, словно не хотела провести с ним наедине даже несколько часов. Едва Алек устало вылезал из машины, ему тут же приходилось встречать гостей, носить чемоданы, наливать напитки, откупоривать бутылки с вином. В былые дни он восстанавливал силы после трудовой недели, работая в саду: ему нравилось подстригать живую изгородь, ухаживать за газоном. У него находилось время на то, чтобы посадить луковичные растения, подрезать розовые кусты, напилить дров, подправить покосившийся забор.
Теперь же в доме всегда было так много людей, требовавших его внимания, что он ни минуты не был предоставлен сам себе. А он был любезным и обходительным хозяином. Даже когда гости сильно утомляли его, он никогда не терял выдержки, никогда не посылал их ко всем чертям: сами езжайте на скачки, сами ищите дорогу в заповедный парк, сами ставьте для себя садовые стулья, сами наливайте себе свои чертовы напитки.
Однажды в пятницу вечером в начале сентября 1976 года, когда лето выдалось особенно знойным, Алек сел в машину, захлопнул дверцу и отправился в «Глубокий ручей». Он любил Лондон, это был его дом, и, как Сэмюэл Пипс, [14] он никогда от него не уставал. Но в кои-то веки Алек испытал облегчение при мысли о том, что уезжает из города. Нескончаемая жара, засуха, пыль и грязь стали врагами. Зелень в парках, обычно такая сочная, увяла, усохла, будто в пустыне. Истоптанная трава пожухла, омертвела; тут и там давали ростки зловещие, незнакомые, прежде невиданные сорняки. Сам воздух был затхлым, спертым; в безветренные вечера двери домов были распахнуты настежь; а опускающееся за горизонт солнце, оранжевое на фоне затянутого маревом неба, не вселяло оптимизма: следующий день обещал быть еще более испепеляющим.
14
Сэмюэл Пипс (1633–1703) — английский чиновник Адмиралтейства. В 1660–1669 гг. вел дневник — важный источник сведений о жизни и быте того времени (опубл. в XIX в.).
Сидя за рулем, Алек умышленно старался не думать о проблемах минувшей недели. К этому он давно себя приучил. Теперь круг его обязанностей был неимоверно широк, и в какой-то момент он обнаружил, что данная тактика идет ему только на пользу, ибо, когда он возвращался в понедельник утром на работу со свежей головой, оказывалось, что в подсознании уже созрели решение или идея, которые прежде ускользали от него.
И сейчас, направляясь на юг через изнемогающие от жары пригороды, он думал не о работе, а о предстоящих двух днях. Как раз этих выходных он не страшился. Напротив, ждал их с нетерпением. В кои-то веки дом не будет набит незнакомцами. Лишь месяц назад они вернулись из Гленшандры, а Эрика еще в Шотландии запланировала именно на эти выходные пригласить супругов Энсти и Боулдерстоун.
— Мы чудесно проведем время, — пообещала она им. — Вспомним Гленшандру и как мы там рыбачили.
Габриэла тоже была дома. Ей уже исполнилось тринадцать, и Алек купил дочери снасть для ловли форели. Джейми Радд, инструктор по рыболовству, научил ее пользоваться ее новой игрушкой. Девочка была счастлива. Школа-пансион, вызывавшая у Алека столь глубокие сомнения, тоже оказалась удачным выбором (и это его бесило). Эрика была не дура и приложила немало усилий для того, чтобы найти учебное заведение, удовлетворявшее потребностям Габриэлы, и девочка, поскучав по дому с семестр, успешно адаптировалась в новой школе и нашла себе друзей. Алек ничего не имел против, когда у них гостили супруги Боулдерстоун и Энсти, — они были почти родные. Они часто бывали у них и знали, как позаботиться о себе. Может быть, в субботу или в воскресенье после обеда он сходит куда-нибудь вдвоем с Габриэлой. Может, поплавают вместе. При этой мысли он повеселел. Машин на дороге становилось меньше. Он выехал на автостраду и теперь мог прибавить скорость и покатить с ветерком. Мощная машина рванулась вперед.
В Нью-Форесте тоже стояла жара, но то была не городская духота. «Глубокий ручей» дремал. От кедра на газон падала длинная тень, остывающий вечерний воздух наполняло благоухание распустившихся роз. Над террасой был поднят навес, укрывавший от солнца несколько садовых стульев. Дом имел глухой вид, ибо Эрика, чтобы в комнатах сохранялась прохлада, задвинула шторы на всех окнах и они были похожи на глаза слепого.
Алек припарковался под мерцающей сенью серебристой березы и выбрался из машины, радуясь, что наконец-то можно размять ноги и расправить потные плечи.
— Папа! — услышал он голос Габриэлы и увидел, как она бежит к нему по газону.
Она была в бикини и старых резиновых сандалиях; волосы на голове подняты вверх и стянуты в тугой узел. С такой прической она казалась совсем взрослой. В руке она держала букет желтых цветов.
— Смотри, — сказала Габриэла, протягивая ему цветы. — Лютики.
— Где ты их нашла?
— У ручья. Мама сказала, что хочет поставить цветы на обеденный стол, а в саду все завяло, потому что нам не разрешают тратить воду на полив. Конечно, мы время от времени тайком поливаем, но цветов почти нет. Как дела? — Девочка потянулась к нему, он наклонился и поцеловал дочь. — Ну и жарища. Свариться можно, да?
Алек согласился с дочерью. Он открыл машину и взял с заднего сиденья свой чемодан. Вдвоем они медленно пошли по гравию к дому.
— Где мама? — спросил Алек, проследовав за дочерью на кухню.
— Наверное, на конюшне. — Габриэла наполнила кружку водой и поставила в нее цветы. Алек открыл холодильник и налил себе бокал свежего апельсинового сока. — Она попросила меня накрыть на стол, потому что у нее самой, как она объяснила, не будет на это времени. Остальные еще не приехали. Я говорю про Боулдерстоунов и Энсти. Пойдем, посмотришь стол и скажешь, все ли я правильно сделала. Мама так привередлива, опять скажет, я забыла что-нибудь.