Голоса летнего дня
Шрифт:
— Тринадцать, — ответил Федров.
— У меня была шишка на голове, огромная, прямо с дыню, — продолжал Джордж. — Какой-то фараон ухватил за воротник и начал бить физиономией о стенку. А весил этот тип, должно быть, не меньше двухсот фунтов. Расскажи ему, Сэм.
— В те времена я был студентом, — начал свой рассказ Штернбергер. — Студентом Колумбийского университета. Семья моя проживала в Нью-Йорке. Я очень увлекался философией, только не спрашивайте меня почему. Как раз в то лето я подрабатывал, торговал замороженной горчицей с лотка на Кони-Айленд. И тут вдруг звонит мне мать. Я должен немедленно приехать домой, сказала она. А почему, так и не объяснила. — Он подцепил вилкой кусочек помидора, лежавшего в салатнице, и положил себе на тарелку, рядом с бифштексом и жареным картофелем по-французски. — Моей маме никто никогда не говорил «нет». Во всяком случае, в нашей смешанной, немецко-еврейской семье. И вот я снял фартук, сказал боссу, что не знаю точно, когда вернусь, сел на метро и поехал в Монингсайд-Хейтс, там мы тогда жили. Мать
42
тетя (фр.).
«Dummkopf, [43] — ответила мать. — Ты что, газет не читаешь?»
«Я читаю газеты, мама, — сказал я. Но разве в них все правда? Тогда мне казалось, что человек, изучающий труды Канта, Гегеля и Платона, не должен засорять мозги чтением газет. Однако объяснить это матери просто не мог. Моей матери вообще ничего никогда нельзя было объяснить. — И все же я не понял, — сказал я, — почему понадобился тете Эльзе именно завтра?»
Штернбергер был наделен даром истинного адвоката, которым всегда так восхищался Федров. Даром связной, гладкой, выразительной и грамотной речи. Штернбергер рассказывал свою историю всего минуты две, а перед Федровым уже предстал живой, реальный образ его матери, строго разговаривающей с сыном, юным и образованным студентом философии, который примчался на ее зов с Кони-Айленда.
43
Тупоголовый (идиш).
— «Да итальянцы, — ответила мать. — Те два анархиста, которых должны казнить сегодня. Ты же знаешь свою tante Эльзу. Знаешь, как она к этому относится. И еще тебе прекрасно известно, что она умирает. Нельзя оставлять ее одну в такой день».
— Его тетушка была в свое время очень знаменита, — перебил его Джордж. И назвал Федрову фамилию. Имя этой женщины было не забыто даже спустя долгие годы. Профессиональная анархистка, она отправилась в Россию, когда там разразилась революция, сидела рядом с Лениным в президиумах. Потом порвала с большевиками, уехала из России, обвинялась в покушении на убийство какого-то промышленного магната со Среднего Запада, но за недостатком улик была отпущена. Виновной ее не признали, но из страны выдворили — как раз во время рейдов Палмера. [44] Сначала, в 1920-м, — в Мексику, потом, уже позднее, из Мексики в Канаду.
44
Массовые полицейские облавы на граждан, придерживающихся левых убеждений, были организованы министром юстиции Палмером в 1919–1920 гг.
— Мать не разговаривала со своей родной сестрой долгие годы, — продолжал Штернбергер, с аппетитом жуя бифштекс. — Когда тетка вернулась из России в Америку, мать заявила, что та опозорила фамилию, что теперь ей стыдно показаться на улице и в синагоге и что она не желает ее больше видеть. Они и не виделись больше с тех самых пор. Но семья была большая, у матери имелось четыре брата, и те поддерживали отношения с tante Эльзой. От них мать узнавала все новости. А сам я ездил навещать тетку на каждое Рождество.
«У нее туберкулез, — сказала мать. — Врачи говорят, что проживет она всего несколько дней. А потому завтра ее никак нельзя оставлять одну. А ты в нашей семье единственный, к кому она питает слабость. Ты, по ее словам, единственный в семье человек, в котором нет ничего от немца. Полагаю, она считает это комплиментом, — добавила мать. — Что ж, может, она и права. Как знать, что теперь творится в голове у этой несчастной… Как бы там ни было, но ты единственный, кем она всегда интересовалась в своих письмах. Единственный из всей Mespucheh».
— Mespucheh означает «семья», Бенни, — пояснил дядя Джордж.
— Ну, тут моего ума достаточно, чтобы понять, что это такое, — сказал Федров.
— Да нет, это я так, на всякий случай. С вами, молодыми ребятами, никогда не знаешь…
Штернбергер продолжил свое повествование:
— «Она считает, ты лишь напрасно тратишь время, изучая этих древних, давно умерших и никому не нужных греков, — сказала моя мать. — У этой женщины всегда свое, отдельное мнение. Впрочем, сейчас это не важно. Сейчас ты должен ехать в Монреаль. Посидишь с ней. Будешь представлять всю нашу семью. Будешь утешать ее, насколько это возможно. Вот. — Мать сунула мне сверток с сандвичами. — Положи в карман, это на дорогу. Будешь есть. Билеты и без того жутко дорогие, так что незачем шляться по вагонам-ресторанам и обогащать тамошнее жулье. К тому же накормят еще бог знает чем… За такие бешеные деньги».
Штернбергер улыбнулся краешком губ. Улыбнулся воспоминаниям об этой сильной упрямой женщине, его
— И вот я поехал в Монреаль, — продолжал рассказывать Штернбергер. — Просидел в вагоне всю ночь. Мать была не только экономна, она считала спальные пульмановские вагоны гнездом разврата. Все эти люди, мужчины и женщины, едут вперемежку, спят вместе, отделенные лишь какой-то маленькой занавесочкой. Мужчины спят над женщинами, женщины — над совершенно посторонними мужчинами…
Тетя моя жила в пансионе, в отдельной комнате. Район вокруг унылый, какой-то совершенно вымерший. Огромные старинные особняки, брошенные своими богатыми владельцами, были превращены в многоквартирные дома, приюты и пансионы. Здесь обитали старые девы, вдовы, старые холостяки, люди с крохотными пенсиями, люди, которые подрабатывали по ночам. В углу каждой такой комнатки непременно стояла плитка, на которой можно было приготовить еду, все вокруг свидетельствовало о распаде, никаких надежд на лучшее будущее здесь не существовало. Комнатка тети Эльзы была совсем крохотной, вся заставлена книгами и завалена бумагами. На блюдцах высились горы окурков, кофейник все время кипел. Почему-то в любом доме, где проживала моя тетка, ее комнаты выглядели как в каком-нибудь самом бедном районе Москвы, еще при царе. И это несмотря на то что она была немкой и большую часть жизни прожила в Северной Америке. Окна никогда не открывались, даже летом. И уж тем более сейчас, потому что она умирала. «В моих костях могильный холод, Сэм, — сказала она мне в то утро, кутаясь в многочисленные кофты и свитера». Она всегда носила одежду темных тонов — черную, коричневую, грязно-зеленую. И все в ее облике, лице, цвете волос и кожи казалось пропитанным пылью. Она превратилась в ходячий скелет. Личико заостренное, почти прозрачное, точно осколок раковины. Все утро расхаживала она по своей комнатушке, смоля одну сигарету за другой. И держала она сигареты по-русски — в согнутой чашечкой ладони. И была так слаба, что постоянно хваталась рукой за спинку стула или кровати, а то и за край раковины. Даже за мое плечо, чтобы не упасть. Но садиться не желала. «Я как та старая лошадь, — сказала она. — Если сяду, мне уже никогда не подняться».
«Твоя мать — ограниченная безграмотная женщина, — сказала мне тетя Эльза. — Родись она мужчиной, непременно бы стала сборщиком налогов где-нибудь в Пруссии. Весь ее мир сосредоточен вокруг кухонной плиты. За всю свою жизнь она спала лишь с одним мужчиной. Твоим отцом. Только вообрази, что за взгляд на мир может иметь женщина, занимавшаяся любовью лишь с одним мужчиной! Любовью! Ха! Дважды в месяц по субботам, да при этом еще минут десять снимала корсет! Меня она считает сумасшедшей. Считает, что женщина правит в доме, а мужчины управляют миром. Однако все же послала тебя ко мне… За одно это я готова простить ей все, так и передай. За один этот день. Наверное, где-то глубоко под корсетом все же осталась частичка сердца. Наверное, вспомнила, как мы с ней спали в одной постели, когда были детьми, как собирали летом малину на опушке леса у Рейна… И были одеты тогда в эдакие беленькие платьица с синими фартучками. Как стояли у могилы нашего деда, когда нам обеим не исполнилось еще и десяти. Передай ей мою благодарность. За то, что прислала ко мне сына. Как раз в тот момент, когда он мне так нужен».
— Она все бродила и бродила, от стула к постели, от постели к раковине, — говорил Штернбергер. — И я испугался. Что, если прямо сейчас, на моих глазах, она упадет и умрет? Она не переставала болтать, не переставала курить и все продолжала расхаживать взад-вперед по комнате. И не потому, что умирала и боялась смерти. Нет, смерть она презирала. Не стала бы плакать ни о ком умершем, и о себе тоже не заплакала бы. Не плакала она и о Сакко и Ванцетти. «Что за фарс, — сказала она. — Эти лицемерные пуритане из Бостона, они сделали вид, что спасают мир. Притворились, что действуют в поддержку правосудия. Гордятся собой, и все потому, что казнили тех двух бедных простых итальянских рабочих. Остерегайся людей, состоящих при власти, Сэм. Остерегайся богачей. Они пребывают в вечном страхе, боятся, что вдруг кто-то отберет у них их денежки. Они наносят удары вслепую, во все стороны. Готовы бить кого попало — прохожих на улице, детей, поэтов. Они сражаются с тенями, вот и ударили по тем двум маленьким итальянцам. Остерегайся системы. Бойся правителей, все они одинаковы. Делают все, чтоб удержаться на спинах рабочих. И не думай, русские ничуть не лучше. Они даже хуже. Они еще большие лицемеры. Говорят, что их мир создан для рабочих, что сами они только и делают, что защищают интересы рабочих. Лжецы!.. Рокфеллеры в фуражках. Бисмарки без галстуков. Все ради эффекта, ради того, чтоб закрыть людям глаза на истину. Скольких Ванцетти они уже поубивали, скольких бедных тупых Сакко?.. И при этом спокойно могут сесть за ленч с губернатором Массачусетса, могут пожать руку судье Уэбстеру Тейеру. [45] И если их переодеть, никто не заметит разницы».
45
Судья, признавший Сакко и Ванцетти виновными и приговоривший их 14 июля 1927 г. к казни на электрическом стуле.