Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Участники группы «Ойнег Шабес» не питали надежд уцелеть, но верили в свою миссию. Они вели битву за память, и оружием их были перо и бумага. Учитель Рингельблюма, историк Ицхок Шипер, сказал в Майданеке собрату по несчастью: об истребленных народах известно лишь то, что соизволили рассказать их убийцы. И участники «Ойнег Шабес» сделали все, что в их силах, дабы не оставлять последнее слово за немцами.

В последние недели и месяцы жизни они утешались мыслью, что однажды их послания отыщут и человечество услышит голос совести. Эти известия потрясут мир, помогут изменить его к лучшему. Когда Рингельблюм попросил Густаву Ярецкую описать облавы на варшавских улицах в 1942 году, она выразила надежду, что ее слова «вставят не палку, а целое бревно в колесо истории» [1] и ужасы, которые она

видела, никогда не повторятся. В августе 1942 года семнадцатилетний Давид Грабер написал в своем последнем свидетельстве перед тем, как устроить первый тайник с архивом: «Мы схороним в земле то, о чем не смогли прокричать, прорыдать миру… Хотел бы я увидеть тот миг, когда это великое сокровище откопают и оно огласит миру правду. Чтобы мир узнал обо всем. Чтобы порадовались те, кто не дожил, а мы почувствовали бы себя ветеранами с медалями на груди. Мы стали бы отцами, учителями и наставниками будущего» [2] .

Можно смело сказать, что надежды Давида Грабера так и не сбылись. Сплоченная группа соратников, которую удалось создать Рингельблюму, не стала «учителями и наставниками» будущего. Даже в 1970–80-е, когда о Холокосте заговорили, об архиве почти не вспоминали. Прошло немало времени, прежде чем сочинениями «Ойнег Шабес» наконец заинтересовались читатели и исследователи. Но все равно до конца 1980-х работ по этой теме появлялось очень мало. Даже сейчас история «Ойнег Шабес» широкой публике практически неизвестна.

Почему же так случилось?

Прежде всего, надо понимать, что немцы истребили миллионы польских евреев, которые лучше всех поняли бы дух и стремления «Ойнег Шабес» – многоязыких читателей, в равной степени владевших идишем, ивритом и польским. Даже потерпев поражение, Гитлер все-таки выиграл войну против восточно-европейских евреев, которых нацисты особенно ненавидели как биологический и культурный костяк мирового еврейства. До Второй мировой войны ни одна еврейская община не обладала таким национальным самосознанием и не подарила миру так много произведений культуры, как польские и литовские евреи, и это несмотря на растущие политические и экономические сложности – даже, пожалуй, вопреки им. «Ойнег Шабес» стал продолжением этой довоенной культурной традиции, в которой еврейские историки были передовыми бойцами, защищавшими честь евреев и отстаивавшими их права оружием своего ремесла.

Рингельблюм и «Ойнег Шабес» черпали вдохновение в довоенной деятельности Исследовательского института идиша (YIVO), основанного в 1925 году в Вильно. Институт призывал евреев знакомиться со своей историей, собирать документы, создавать архивы, которые позволили бы эту задачу решить. Народу без армии и государства в особенности необходимо самосознание и самоуважение. YIVO хотел изучать евреев как живую общину, и делать это на идише, языке народных масс. Важным считалось все, что имело отношение к евреям: их история, их фольклор, их кухня, их юмор, как они воспитывают детей, какие песни поют. Свободный от ограничений традиционной науки, YIVO объединил различные дисциплины: психологию, историю, фольклористику, лингвистику, литературоведение, и все это для того, чтобы изучать жизнь всей еврейской общины, а не только историю элиты – раввинов и интеллектуалов. YIVO объединил ученых и простых евреев. Такая история, написанная народом и для народа, на основе изучения прошлого и настоящего закладывала основу лучшего будущего.

До 1942 года, когда леденящие душу слухи о массовых убийствах подтвердились, «Ойнег Шабес» во многом продолжала в Варшавском гетто дело YIVO – собирание («замлен» на идише) как национальную миссию, осуществляемую общими усилиями. Рингельблюм писал в очерке об архиве, что стремится изучить всевозможные аспекты жизни польских евреев во время войны. Тут не было мелочей, и ничем нельзя было пренебречь. Ни хорошим, ни плохим: взяточничество и моральное разложение соседствовали с порядочностью и самопожертвованием, протекционизм и классовый конфликт – с великодушием и взаимовыручкой. То, что евреи узнали о себе, после войны должно было помочь им восстановиться как общине, определить, кто из лидеров не справился с задачей, отдать должное стойкости своего народа, переосмыслить непростые, но важные отношения с соседями-поляками.

Рингельблюм полагал, что в архиве необходимо накапливать как можно больше сведений в реальном времени. Ведь в гетто жизнь менялась стремительно, и почти всегда к худшему. То, что еще сегодня казалось важным, завтра уже могло позабыться. Поэтому Рингельблюм настаивал, чтобы собиратели архива сосредоточились на происходящем здесь и сейчас, «работали не покладая рук» и писали «так, словно война уже завершилась» [3] .

Рингельблюм хотел, чтобы архив вошел в микрокосм жизни гетто, в общину каждого двора, в каждый домовый комитет. Он стремился уловить пульс еврейской жизни, течение еврейского времени.

То, что попало в архив на первом этапе его формирования, оказалось бы безнадежно забыто, промедли Рингельблюм хотя бы полгода. «Реальное время» – это время, пока община еще жива, голоса не смолкли, шутки не притупились. Собрание еврейского фольклора Шимона Хубербанда, относящееся к самому началу оккупации, – анекдоты, мессианские упования, рассказы – основной пример того, как работал метод YIVO. Как и проведенное Перецем Опочиньским исследование одного-единственного двора, обитатели которого, простые евреи, похожие на персонажей довоенного романа на идише, сплетничали, переругивались, делились слухами и выживали как могли. Талантливый молодой поэт Владислав Шленгель, писавший по-польски, в стихотворении «Телефон» передал ощущение заброшенности и отчуждения, которое пережил в гетто: он не говорил на идише, в отличие от большинства евреев, но и соседи-поляки, люди одной с ним культуры, относились к нему неприязненно и ничем не помогали.

К середине лета 1941 года перипетии 1939-го и 1940-го могли показаться детской забавой. Жизнь в гетто становилась все тяжелее, и бесплатные столовые лишь ненадолго отсрочили голодную смерть тех, кому не на что было купить еду. Арке, персонаж Лейба Голдина отслеживает этот процесс час за часом, минута за минутой, – ожесточенную борьбу меж одержимостью голодом и не до конца исчезнувшим чувством человечности, сохранившимся в письменной речи. Голдин и Опочиньский писали вплоть до часа «Ч», то есть начала массового истребления; сочинения Хаима Каплана и рабби Калонимуса Шапиро отражают медленный переход от слухов к ужасной реальности, которая весной 1942 года поглощала всё больше и больше евреев. Каплан мучается из-за страшных вестей из Люблина, Шапиро объясняет ученикам, что в их страданиях нет их вины. Бог не наказывает их за грехи: Он скорбит вместе с ними. Сказал бы раввин из Пясечно это в 1939-м? Едва ли. Но к июлю 1942-го он уже понял, что стал очевидцем событий, не имевших прецедентов в еврейской истории.

Когда в 1942 году началось массовое истребление евреев, в деятельности «Ойнег Шабес» наступил переломный момент. Большинство участников группы погибли, а те, кто выжил и вернулся домой, не застал там никого из близких. Летом 1942 года Рингельблюму давалось с трудом каждое предложение, не то что очерк. Но каким-то чудом работа архива не прервалась. Горстка соратников Рингельблюма, затравленных, измученных, продолжала описывать высылки, собирала рассказы о концлагерях, переправляла сведения в Лондон и даже изучала травмированную и раздробленную еврейскую общину, уцелевшую в гетто после того, как в сентябре 1942 года завершилась первая волна депортаций. Осенью 1942-го Рингельблюм, восстановив душевное равновесие, искал ответы на мучительные вопросы. Были ли евреи-полицаи и агенты гестапо несущественным исключением из правил – или же следствием морального разложения, начавшегося в общине задолго до войны? И как, спрашивал Рингельблюм, немцам удалось отправить на смерть почти триста тысяч евреев – почему те не сопротивлялись?

Выжившие авторы «Ойнег Шабес» всматривались в бездну в поисках слов, способных передать то, что они видели и чувствовали. В «Вещах» Шленгеля описано, как неумолимо затягивается удавка, как сжимается пространство, как неуклонно нищают некогда состоятельные евреи – и как едут в последний путь в вагоне для скота. Когда 275 000 евреев отправляли в Треблинку, Иешуа Перле оказался одним из «везунчиков», не подлежащих депортации, и получил номер 4580. Имена исчезли, остались лишь номера. Горькая ирония, самобичевание, яростный гнев на юденрат, возмущение поведением соплеменников – все это слилось воедино в беспощадном монологе: автор явно знает, что угодил в ловушку, из которой выхода нет. В «Изкор, 1943 год» Рахель Ауэрбах ищет точные слова, чтобы описать не только убитых евреев, но и убитый город. И ей остается лишь обратиться к молитве из детских воспоминаний.