Голоса выжженных земель
Шрифт:
Никита проснулся оттого, что не мог дышать. Открывая глаза, он боялся вновь увидеть над собой темный силуэт и почувствовать чужие руки на своей шее. Страх удушения проник в подкорку, навсегда засел в сознании.
Никого не было, никто не нападал на него. Лишь сжавшиеся в тугие мешочки легкие никак не желали расправляться, не желали гнать через себя живительный кислород. Ощущение невыносимого жара, пришедшего из сна, охватило юношу, сковало его изнутри. Ник запаниковал, раскрыл рот, пытаясь вдохнуть, пытаясь закричать, и… проснулся по-настоящему. Он лежал в своей постели, а по лицу его стекал горячий липкий пот.
– Вашу мать… – в горле пересохло, и слова, с трудом покидая его, больно резали гортань. Но молчать не хватало сил, необходимо было немедленно нарушить вязкую тишину, затаившуюся
– Вашу! Мать! – крепкие выражения приносили неожиданное облегчение, давая передышку между вспышками молчания. Никита сел в кровати, зажег лампу, стоящую на тумбочке. Ее слабенького свечения едва хватало на то, чтобы осветить саму себя, но и этого маячка в ночи было достаточно – долгожданное успокоение пришло вместе с прорезавшим тьму огоньком. Все нормально. Дурной сон внутри дурного сна. Ничего страшного, это усталость и напряжение, но скоро все окажется позади. Он победит, он справится. Только видений больше не надо, пожалуйста.
Никита не знал, к кому обращал свою мольбу: не так важен адресат, как само послание. Он не хотел видеть страшные сны, не из трусости, его нельзя было в ней упрекнуть, из инстинкта самосохранения. Разрушительный, убийственный морок не должен пересекать границы реальности, не должен проникать в настоящий мир! Сон во сне – это угроза для сознания, для ощущения непризрачности существования…
К собственному удивлению Ника, утро, немного более позднее, чем обычно, застало его отдохнувшим и довольно бодрым. Вот как благотворно влияет на молодой организм лишний (на самом деле совсем и не лишний!) час сна. Ни тяжести в голове, ни лености во всем теле – такая небывальщина случается по утрам только раз в сотню лет, и то не со всеми!
В отличном расположении духа – о ночных кошмарах в памяти остались только лоскутки воспоминаний – он отправился в магазин, не забыв перекусить на скорую руку. Кипящая энергия рвалась наружу, не давала усидеть на месте и требовала срочно заняться делом. Воистину, удивительное начало дня! Ника будто подменили: вместо привычной утренней зомби-версии, он превратился в неусидчивого живчика, алчущего работы трудоголика.
Впрочем, подмена, несмотря на всю ее иррациональность и невероятность, нравилась юноше – лучше ощущать себя полным жизни неадекватом, чем мудрой, но еле дышащей (да и то – на ладан) сомнамбулой.
Переквалифицироваться, что ли, в «жаворонка»? Провокационная мысль, но не лишенная смысла. Никита уверенно шагал по темному туннелю, соединяющему квартиру и магазин, и на ходу прикидывал прелести и недостатки «утренних бодряков». Сказать по чести, будучи убежденной и даже прирожденной «совой», «жаворонков» он недолюбливал. Его не на шутку раздражали их сонные рожи по вечерам, когда жизнь только начиналась, а уж как бесили радостные физиономии в ранние часы, когда всему доброму и приличному полагается спать крепким и безмятежным сном, а не слушать «треклятые трели» будильника…
Дядя говорил, что вся довоенная цивилизация подстраивалась под распорядок дня именно «жаворонков», вероятно, потому и закончила столь плачевно. Но сейчас, ощущая нездоровую и совершенно несвоевременную бодрость во всем теле, Никита испытывал некоторое подобие зависти к врагам просвещенного человечества – под просвещенным человечеством, само собой, подразумевались добродетельные, исполненные вселенским знанием о смысле бытия, «совы».
Не закончив внутренний спор, Ник добрался до записей Эль и тут же начисто забыл о всем, что не касалось напрямую дневника. Вчерашний настрой на необременительность предстоящей работы, из которой самоудалился элемент глупой и ничем не объяснимой влюбленности, сегодня уже не казался легкой, ничего не значащей прогулкой по широким и безопасным проспектам прошлого. Указательный палец, нацеленный на «плей», дрожал и отказывался подчиняться! Может, влюбленность и ушла, но страх, будь он трижды неладен, остался на месте! Ему до жути страшно погружаться в воспоминания девушки… И непонятно, что хуже всего – страх за себя или за нее…
Записи, сменявшие друг друга на протяжении пары часов, содержали крайне скудную новую
Никогда еще с таким облегчением он не отставлял умолкший диктофон подальше от себя. План работ, понятно, не выполнен, но еще и весь день впереди, а пока хватит, нужен перерыв, иначе мозги окончательно съедут набекрень.
Ник выбрался по свободу, которая ограничивалась расстоянием в пару метров от входа в магазин, дальше бдительные охранники его не пускали. Да он и не рвался, кара за нарушение домашнего ареста значительно превосходила тяжесть самого домашнего ареста. Сегодняшний охранник, кажись, его звали Вадимом, помимо обязательной бдительности отличался еще и мрачностью, а также крайним недружелюбием, если не сказать открытой враждебностью. Ник долго пытался понять причину столь явной неприязни, однако ничего, кроме дежурного объяснения – «чересчур тесно познакомился с его подружкой», – придумать не смог. Как бы то ни было, перекинуться парой фраз со служивым не получится, зря только выходил «на улицу».
– Обед скоро? – есть пока Никите не хотелось, но других тем для бесед со злобным Вадимом попросту не существовало.
Вопрос почему-то вызвал у охранника замешательство, тот вздрогнул и заметно побледнел. Затем с заминкой, чуть заикаясь, произнес:
– Ч-через два ч-часа.
Подивившись внезапному не замеченному ранее заиканию, юноша, вздыхая и жалея себя, вернулся к прерванному занятию. «Милая Эль, быстрей бы кошмар для тебя закончился. Ну и заодно для меня».
– Четверка, здравствуй, родная! Отец насильно затащил меня к священнику, отцу Павлу. Я тебе о нем ничего не рассказывала, но что там было рассказывать, если и имени-то его до сегодняшнего дня не знала. Не складывается у меня с религией. Атеисткой проще живется – ни раев, ни адов, ни геенн огненных, греши, сколько влезет, в свое удовольствие. Однако с попом этим пообщались в охотку, нормальный парень, молодой, даже младше Дениски. За религию меня не агитировал, морали не читал, уму-разуму не учил, адекватный, короче, чувак. Знаешь, что мне в нем понравилось? Вокруг люди сходят с ума, – да что люди, весь мир в тартарары провалился! – а он спокойный, доброжелательный, улыбается, слушает тебя внимательно… А кто я ему – чужой человек, сбоку припека, что называется.
Мы разговорились, и я первым делом спросила: как же его Бог такое допустил, за что всю планету, ему подведомственную, жестоко покарал? Думаю, сейчас начнет нести околесицу невнятную, от прямых ответов уходить, непереводимыми цитатами и прочей заумью прикрываться, но нет, честно признался, что не знает. Слишком мало прошло времени с Катастрофы, слишком сильна боль, которая и разум, и веру застилает. Оказывается, отец Павел на Объекте случайно оказался: дом в нашем поселке освящал, когда Эвакуация началась… Его никто не спрашивал, под белые ручки – и в автобус. Вот и получается, спасли попа помимо воли, а он все к семье рвался, в Москву, к жене и троим детишкам… Меня аж в пот бросило, когда он это рассказывал. Я себя жалела, а тут человек, который все потерял, сочувствие ко мне проявляет, и вижу, что искреннее, не показное совсем. Заботится о других, о себе совсем не думает. А если думать начнет, вспоминать, то разума точно лишится, так и сказал. Уважаю честных мужиков, кто слабостей своих не боится.
Не поверишь, Четверка, стыдно мне стало, даже не перед ним, а перед силой его и мужеством. Куда ни плюнешь, один истерики да истерички, а этот стойкий, не только сам держится, но еще и другим помочь норовит… Поставила я за Катьку свечку, научил батюшка. Хотя какой там батюшка, в старшие братья мне годится…
Думаю над его словами: «Раз Господь жизнь тебе оставил, когда все вокруг умерло, значит, растратить этот дар попусту никак нельзя. Живи и о смерти не вспоминай». До сих пор была у меня просто жизнь, а тут вдруг стала волшебным даром… Странно как-то. Но вспоминать о смерти постоянно нельзя, прав он. Ничего в ней доброго нет, только беда и несчастье. Зачем их множить?