Голова Медузы
Шрифт:
Как-то утром оба товарища вскочили с кровати в одно время, и оба сразу оделись. Перед умывальником они немножко поспорили, уступая друг другу очередь мыться, перед кофейником повторилась та же история, но обоим было весело и приятно соревноваться. Хотя это соревнованье и отняло у них лишние полчаса на бесплодные разговоры, однако оба товарища были довольны. До обеда они позанялись, потом прогулялись, а за обедом стали рассуждать о своих работах.
— Гляньте, как мы разлагаем художественное произведение, — сказал Игнатий, кладя перед своим другом чертежи собора Петра в Риме. — Вот по этой геометрии должны мы изучить все достоинства и недочеты здания, отделить мысли Браманте от Бернини и вообще понять структуру. Чем это хуже вашей лягушки?
Андрей взглянул на чертежи, как на китайскую азбуку, но с готовностью подхватил мысль Игнатия.
— Да, правда! Недаром древние говорили: «Раздели и победи». Мы ведь тоже не столько понимаем, сколько побеждаем предмет! Заметьте, товарищ, что даже в нашем научном познании лежит борьба, а вовсе не согласованность.
Игнатий засмеялся и про себя с любовью подумал, как ему легко с таким умным и тонко мыслящим человеком, каков Андрей.
III
Одинаковое усердие двух друзей продолжалось недолго. Начать с того, что они мешали друг другу то возле умывальника, то возле спиртовки, за столом, за прогулкой, за лекциями. Повышенное настроение каждого из них не находило себе опоры в другом, не встречало ни противодействия, ни противочувствия и оттого не приносило внутреннего удовлетворения. Первым заметил это Игнатий. Сперва он забавлялся такой странностью, потом задумался и кончил тем, что вернулся к прежним привычкам — лежал по утрам, не убирал своего стола, киснул и ленился. Однако в лени его была какая-то предумышленность: он все приглядывался к чему-то, да выжидал, да думал так упорно, что молчание начинало тяготить Андрея.
Уже приблизились экзамены, снег стаял, назначили сессию для медиков. Бодрый, порозовевший, подтянувшийся Андрей успевал бегать в университет, учиться и ходить за Игнатием. Он, как женщина, приспособлялся к его слабостям, сносил их и приводил в систему. И характер его шлифовался о неровности в поведении товарища. Первый экзамен наступил и сошел блистательно. Рассказывая об этом Игнатию, Андрей вдруг заметил перемену в своем сожителе: тот казался обрюзгшим, постаревшим лет на пять и осунувшимся: лицо его не выражало ни сочувствия, ни зависти, а словно окаменело.
— Игнатий, да что с вами? — со страхом воскликнул он, забывая о себе.
— Нет, так, ничего. Продолжайте, пожалуйста!
— Голубчик, вы больны? Как это я раньше не заметил! — не слушая его, беспокоился Андрей.
Он чувствовал что-то похожее на стыд пли страх. Тогда Игнатий прошелся раза два по комнате, стал перед товарищем и заговорил:
— Андрей, только вы не слишком огорчайтесь. Мне кажется, есть вещи, которые нельзя человеку узнавать. А мы с вами подошли к одной такой вещи чересчур близко, и я ее узнал.
— Господи, да какая вещь? Уж не наговорил ли вам чего-нибудь этот дурак Филимонов? Вы — непростительно нервный человек, Игнатий!
— Никакого Филимонова я не видел. Но только я знаю теперь, что в мире нет даровщины. Все существует за счет другого. Понимаете вы, Андрей: все, что мы получаем, — это не из воздуха, не из материи, не из кассы, а от такого же существа, как мы. Кассы в мире не существует. Это мы друг друга обрабатываем. И когда кто-нибудь из нас получает, это значит, что от кого-то другого отнимается.
— Не понимаю ни бельмеса, — дрожащим голосом проговорил Андрей.
— Ага, не понимаете! Нет, вздор, понимаете, приятель! Понимаете вы, что, когда вам плохо, мне хорошо! Чтобы один был счастлив, надо другому быть несчастливым! Когда один слагается в единицу, будьте уверены, что кто-нибудь другой разлагается. Это вы понимаете?
— Вы заразились наивным дарвинизмом, Игнатий. Борьба за существование…
— Мне наплевать, дарвинизмом или вампиризмом или чем там хотите! — перебил его Игнатий в бешенстве. — Не воображайте, что от таких слов вы поумнеете. Дело в том, что элементы поедают друг друга. Физические, душевные, духовные элементы — всякие. В материи нет сознания, и она от этого не страдает. А мы… мы…
— Игнатий, родной, успокойтесь! Не создавайте себе призраков, — с отчаянием молил Андрей, хватая друга за руки.
— А мы любим друг друга и потому страдаем, — продолжал Игнатий упавшим голосом, — до того любим, что начинаем ненавидеть, чтобы не так страшно было поедать. Вот, будь вы женщиной, я до этого никогда бы не додумался. Женщина как-то так пристроилась к нам с незаметностью: ты ее ешь снаружи, а она тебя внутри. Век проживешь и не заметишь. Но человек с человеком — это невыносимо, этого нельзя не узнать!
Андрей съежился на своем стуле, уронил книжку с только что помеченным в ней профессорским «весьма», подпер кулаком лицо, сразу ставшее маленьким и жалким, и ничего больше не говорил.
IV
Игнатий и Андрей разъехались. Оба вышли в люди: один строит дома, другой лечит больных. Но ни тот, ни другой не забыли последнего разговора и все ищут, каждый на свой лад, тайну людского сожительства, при котором все получали бы и никто ничего не терял.
Примечания
Впервые в журн. «Голос жизни», 1915, № 19; затем в сб. «Семь разговоров». Пг., изд-во М. И. Семенова, 1916.