Головолапная
Шрифт:
— Да пришел уже батюшка. Вон он. С какой-то… босячкой.
— Пост, молитва, покаяние. И приходи на утреннюю службу, — заторопился священник и отвернулся, устремив все свои лапы к церкви, где его ждали.
Гата осталась стоять на чисто подметенной площадке перед церковью, безучастно глядя, как пятнистые лапы обхватывают священника, как он сначала исчезает в этих захватах, потом окончательно исчезает в темноте открытой двери. Осталась стоять и чувствовать, как давит осознание того, что договариваться с любыми силами вселенной то ли поздно, то ли в принципе невозможно. Вселенная чувствительна и уже поймала ее желание.
На желании смерти. На желании одного человека убрать из мира другого человека.
Да, обидевшего. Да, обманувшего. Да, предавшего и испортившего жизнь… И все-таки его нельзя было винить в том мире паучьих лап и нечеловеческих лиц, куда Гата погрузила себя. Она сама лелеяла в душе боль, носясь с ней непростительно долгие месяцы, сама выращивала обиду, как огородник стал бы выращивать тыкву на ежегодный конкурс овощей. Вырастила. И вот тень от чемпиона накрыла все посадки…
На ватных ногах Гата поплелась прочь. Но не назад к воротам, чтобы вернуться через проспект домой, не направо в длинную аллею, выходящую из места скорби на улицу, полную шумной жизни, и не по тропинке, огибающей церковь и заканчивающейся лазом через старый кладбищенский забор. Ноги сами понесли поникшую и покорную своей злой судьбе Гату к выходу на железную дорогу.
Глава 14
1
Гата тащилась вяло и с обреченностью, с какой подросток бредет в городскую поликлинику за справкой, кажущейся ему верхом бессмыслицы и давлением на личность. Она медленно переставляла тяжелые ноги, без интереса поглядывала по сторонам.
Вот ствол, оставшийся от тополя, спиленного несколько лет назад. Мощное было дерево, раскидистое. Ветки его пересекали асфальтовую дорогу, залезали в кроны березок, растущих на другой стороне. А теперь березы никто не беспокоит, от великана остался только высохший обрубок, с упреком показывающий всем в длинную продольную трещину свое мертвое высохшее нутро.
Вот военный мемориал. Про него Гата твердо помнила то, что к самой военной памяти не имело отношения: здесь ее маму принимали в пионеры. В принципе, здесь когда-то полгорода принимали в пионеры, но Алла Родионовна всегда с такой гордостью рассказывала о своем детстве и юности, что за годы создалось и укоренилось мнение, будто это — ее личное место на карте города среди других личных мест. И вообще, научный институт построили только для того, чтобы Алла Родионовна работала в его отделе кадров, а оптовую продуктовую базу открыли, чтобы она ездила на нее через полгорода…
Гате вдруг с черной иронией подумалось, что стоит подкинуть маме идею быть похороненной на этом самом кладбище, напротив «пионерского» мемориала. Бывало, в пламени супружеских ссор, Алла Родионовна впадала в состояние, откуда кажется, будто все ждут ее смерти. Тогда она давила на мужа, ругаясь — мол, скоро она умрет, потому что он ее довел, но она запрещает хоронить ее на южном кладбище. «Твою родню видеть не желаю!» Папа молча вздыхал, а иногда, если у него несмотря на скандал сохранялось хорошее настроение, прятал улыбку. Заявления Аллы Родионовны бывали весьма комичны.
Миновав каменную арку ворот, Гата пошла через дорогу и едва не столкнулась с летевшим справа автомобилем. В последний миг водитель поддал газа, и машина пронеслась мимо, ударив Гату облаком пыли, жара и выхлопного газа.
Апатия не подтолкнула Гату посмотреть вслед машине, чуть было ее не убившей, не призвала быть осторожней. Кружилась голова, но как-то медленно, тоскливо. Не хотелось ничего. Стоило поднять взгляд, как в глаза безжалостно бил яркий солнечный свет. За кладбищем не было деревьев, не было тени. Лишь сухой и жаркий асфальт, пыльные обочины, унылая серая полоса дорожного ограждения, тянущегося вдоль улицы без пешеходов, грохот редких машин на железнодорожном переезде в сотне метров слева… Со стороны переезда пробивался одинокий задорный лай собаки.
Упершись в горячий металлический отбойник, Гата бездумно перелезла через него, буквально перевалившись. В ноги, за миг до этого стоящие на мягкой пыли, врезался щебень. От резкой боли в ступнях, Гата охнула и, потеряв и без того шаткое равновесие, завалилась на бок. Резануло по ладони, садануло в локоть. Гата всхлипнула — жалость к себе, больно ударившейся, пробилась сквозь глухую подавленность, слезы навернулись на глаза.
Эта же жалость к себе заставила ее проползти вперед, к рельсам, несколько метров. Щебень перекатывался и норовит впиться куда-нибудь побольнее. Трава лезла в лицо, липла к мокрой вспотевшей коже.
«Всё против меня», — подумала Гата и положила голову на рельс. Щеку мгновенно обожгло металлом, нагревшимся за день. Гата вытянула воротник футболки и подпихнула его к щеке. Все равно горячо, но уже не так похоже на пытку каленым железом.
«Но кое в чем мне повезло, — мысли двигались уныло и вязко, как упавший листок плывет по болотной воде. — Тут всего одна колея. Куда бы ни пошла электричка, мимо меня она не проедет».
Гата прикрыла глаза и стала ждать, когда зазвенит железнодорожный переезд, опуская шлагбаум.
— Гав! Гав!
— Шаник, заткнись… Да, мама, я гуляю с Шаником, а ты что думала?
Голос был далекий, но угадывалось, что он молодой, строгий и недовольный.
— Гав! — в противовес хозяйке собака чему-то радовалась.
— Мам, я уехала, чтобы побыть одной, чтобы разобраться в себе. Пожалуйста, не звони мне каждый час, не проверяй меня… Ну что это за навязанные штампы! Ты еще скажи, что я должна бороться за свое счастье… — голос стал раздраженным. — В чем разобраться?.. Ну мы же говорили на эту тему и не раз, ма-ам… Ну как ты слушаешь?
Постепенно девушка приближалась, и Гата открыла глаза. Повернула голову, скользнув щекой и виском по рельсу. От собачницы, идущей по тропинке зеленой зоны, ее отделяло железнодорожное полотно и три куста. Земля под кустами была усеяна мусором: рваные упаковки, окурки, мятые пакеты. Видимо, это было место для любителей выпить на свежем воздухе.
«Почище я, конечно, не могла выбрать места», — скривилась Гата.
Из-за крайнего куста показалась собака — крупной породы, похожая на смесь ретривера с чем-то попроще. Из улыбающегося открытого рта свисал розовый язык. У собаки была обычная собачья голова, с черными глазами и ушами там, где и полагается быть ушам. И никаких паучьих лап.