Шрифт:
Глава 1
Детектив Артур Браун не любил, когда его называли “черным”.
Возможно, из-за того, что он был вовсе не черным, а коричневым. А может быть, эта неприязнь возникла еще в те времена, когда совсем мальчишкой он за словом “черный” неминуемо слышал “ублюдок”. И теперь, в свои 34 года, он по-прежнему был уверен, что подобное обращение не перестало быть унизительным. Однако ни цвет кожи, ни характер в общем-то не имели в его жизни большого значения. Главным было то, что он привык полагаться только на самого себя, и обычно этот расчет оправдывался.
При росте в шесть футов четыре дюйма он весил 220 фунтов без одежды,
Двое мужчин, которые лежали на полу у ног Артура Брауна, были белыми. И мертвыми.
На одном из них были черные ботинки, синие носки, темно-синие брюки, бледно-голубая рубашка, рыжевато-коричневая куртка на “молнии”. Под шеей — “звезда Давида” на тонкой золотой цепочке. На груди из-за распахнутой рубахи виднелись два пулевых отверстия. Второй был одет элегантнее — коричневые ботинки, брюки и носки, белая рубашка, зеленый галстук, клетчатый спортивный пиджак. Обломившееся лезвие пружинного ножа едва заметно торчало в его горле чуть пониже кадыка. На полу возле его правой руки валялся “люгер”.
Квартира была похожа на поле битвы.
Расположенная на третьем этаже многоквартирного дома на Калвер-авеню, она была не самой шикарной: две комнаты и ванная. Брауну доводилось видеть квартиры и получше, даже в гетто, где он провел первые двадцать два года своей жизни. Окна выходили на задний двор, где на веревках хлопало на ветру белье. Было около десяти часов вечера. Прошло всего шесть минут после того, как хозяйка дома остановила на улице патрульного полисмена и сказала, что слышала наверху выстрелы: через четыре минуты после этого, полицейский, высадив дверь, обнаружил трупы и позвонил в участок. Браун, дежуривший в это время, отправился на место происшествия.
Детективы из отдела убийства еще не прибыли, что было неплохо. Браун никак не мог понять ведомственные инструкции, согласно которым отдел убийств должен был регистрировать каждое убийство, совершенное в городе, даже если дело наверняка будет поручено полицейскому участку, принявшему вызов. Он считал, что большинство детективов из отдела убийств — люди неприятные и начисто лишенные чувства юмора. Его жена Кэролайн частенько говорила ему, что у самого Брауна дела с юмором обстоят далеко не лучшим образом, но сам-то он был уверен, что порой бывает просто уморителен. Как, например, сейчас, когда он, повернувшись к полицейскому фотографу, сказал:
— Интересно, что за декоратор поработал здесь над интерьером?
Однако фотограф явно разделял мнение Кэролайн Браун. Без малейшего намека на улыбку он продолжал крутиться около трупов, щелкая камерой, выбирая подходящий ракурс для съемки, заходя то с одной, то с другой стороны, пока Браун ждал, когда же тот засмеется.
— Я говорю... — продолжал Браун.
— Я слышал, Арти, — ответил фотограф и снова щелкнул камерой.
— Это, конечно, не Тадж Махал.
— Да уж, это точно.
— Что это ты сегодня такой раздраженный?
— Я? Раздраженный? Кто раздраженный?
— Никто, — сказал Браун. Он снова посмотрел на трупы и направился в дальний конец комнаты к двум окнам, выходившим во двор. Одно из них было распахнуто настежь. Браун осмотрел задвижку и увидел, что она взломана. Вот так
Браун перегнулся через подоконник. На нем ничего не было, кроме пустой картонки из-под молока и скомканного листа пергаментной бумаги. На ступеньке пожарной лестницы, проходившей рядом с окном, стоял цветочный горшок с засохшим растением. Браун окинул взглядом двор. Какая-то женщина вытряхивала мусорное ведро в один из стоящих у стены баков. Уронив крышку от ведра, она четко и громко произнесла:
— О, черт! — и наклонилась, чтобы поднять ее. Браун отвернулся.
В этот момент Моноган и Монро, детективы из отдела убийств, вошли в комнату. Одеты они были почти одинаково: оба в синих саржевых костюмах, коричневых ботинках и серых шляпах. На Монро был коричневый галстук-плетенка, на Моногане — желтый шелковый. Их полицейские значки были приколоты к нагрудным карманам пиджаков. Монро недавно начал отращивать усы, и было похоже, что жиденькая грядочка волос на верхней губе немало его смущает. Хотя он не был простужен, он все время сморкался в платок, пытаясь спрятать свою неприглядную щеточку за белым квадратом ткани. Казалось, что Моногана эти усы смущают еще больше, чем самого Монро. Он считал, что после пятнадцати лет совместной работы нельзя вот так взять да и начать отращивать усы, даже не посоветовавшись для начала со своим партнером. Моноган ненавидел усы Монро. Он считал их неэстетичными. Они приводили его в замешательство и оскорбляли его, кололи ему глаза. И именно поэтому он постоянно на них поглядывал. И чем чаще он это делал, тем чаще Монро вытаскивал платок и сморкался, пряча свои усы.
— Ну, что тут у нас? — сказал Монро, сморкаясь. — Привет, Браун.
— Привет, Браун, — повторил Моноган.
— Это как раз то, что я называю основательной работой, — сказал Монро, запихивая платок в карман. — Кто бы это ни сделал, это настоящий спец.
— Профессионал, — добавил Моноган.
— Такое впечатление, будто здесь побывала полиция.
— Или пожарные, — сказал Моноган и снова посмотрел на усы своего партнера. Монро опять достал платок.
— Должно быть, что-то очень тщательно искали, — сказал он и высморкался.
— Что можно найти в такой дыре? — недоумевал Моноган. И вдруг воскликнул: — А знаешь что?
— Что? — спросил Браун.
— Тараканов, — сказал Моноган.
— И блох, — добавил Монро.
— Тараканов и блох, — подытожил Моноган. — Ты только посмотри на этот гадюшник. — Он покачал головой.
Браун еще раз обвел взглядом “этот гадюшник”. Кто-то содрал все белье с постели, вспорол матрац с обеих сторон и разбросал клочья ватина по полу. Такая же основательная работа была проделана с подушками и пуфом, а также с подлокотниками и спинкой единственного кресла. Выцветшие контуры на стене указывали те места, где висело несколько эстампов в рамках, прежде чем их сорвали, осмотрели тыльную сторону и швырнули на пол. Содержимое ящиков туалетного столика было разбросано по всей комнате, а сами ящики отброшены в сторону. Абажур с торшера сорван, торшер — перевернут. Через распахнутую дверь ванной Браун увидел раскрытую аптечку, содержимое которой было вывалено в раковину. Со смывного бачка была снята крышка, и даже туалетная бумага размотана. На кухне то же самое — дверца холодильника открыта, продукты разбросаны по полу. Содержимое одного из ящиков кухонного стола высыпано на столешницу, везде раскидана посуда. Как правильно заметил Монро, кто-то что-то очень искал.