Голубая акула
Шрифт:
Вот оно что. Горчунову уже донесли о моем интересе к старым протоколам, и он дает мне понять, что недоволен. Но почему?
— Александр Филиппович, если вы считаете, что я уделяю внимание давним нераскрытым делам в ущерб более насущным, могу вас уверить, что это не так.
— Э, голубчик! Мне ли не знать, что трудитесь вы на совесть? Хотя надо же признать и то, что вы волей-неволей все же отвлекаетесь от текущих дел, когда тратите время на то, что ранее уже было признано безнадежным. — Он поднял над столом белую большую ладонь, плавным жестом предупреждая мою попытку возразить. — Нет, уж позвольте мне докончить мою мысль. Все эти истории — иногда гнусные, здесь я полностью
Прокурор откинулся на спинку кресла и ждал ответа, взирая на меня ясно и благожелательно.
— Ни в чем я не уверен, — скрепя сердце признался я. — Но к примеру, в моей беседе с купчихой Парамоновой открылись обстоятельства, может статься, немаловажные для следствия, однако в протоколах не отраженные. К тому же исчезновение детей, само по себе ужасное, вдобавок породило в народе отвратительные слухи, которые могут стать причиной…
Горчунов нетерпеливо прервал меня:
— Да знаю, знаю! И чувства ваши мне понятнее, чем вы думаете. Но, положа руку на сердце, скажите, голубчик: вот эти новые факты, что вам поведала Марфа Спиридоновна — достойнейшая, к слову будь сказано, дама, но чересчур словоохотливая, — эти обстоятельства дают реальную возможность возобновить следствие, пустив его по новому пути? Только чтобы уж нам не в калошу, пардон, сесть, а настоящего толку добиться? Да или нет?
Я опустил голову. Крыть было нечем.
— Горячий вы человек, Николай Максимович, — мягко укорил прокурор. — Но ведь и разумный, не так ли? Я всегда был в вас уверен. Поверьте и вы: мне не меньше вашего хотелось бы раскрыть эту тайну, вернуть, если возможно, семействам пропавших чад, наказать преступников, прекратить эти безумные слухи, наконец. Вы верите мне?
— Да.
— Ну, то-то. Так уж сделайте милость, верьте до конца. Я ведь стреляный воробей, не первый десяток лет прокурорствую. Тут, кроме знаний — их-то у вас, пожалуй, не меньше моего, — еще нюх особый развивается. Его и от разума не объяснишь, и ничем не заменишь. Чувствую я, поймите, что дело это дурно пахнет. Не ввязывайтесь. Добра оно вам не принесет, а то, не приведи Боже, и всю жизнь поломает. Попомните мое слово, отступитесь! Может, случай еще подвернется, даст нам в руки настоящую улику, тут уж мы этих мерзавцев сцапаем, будьте благонадежны! А так, как вы хотите, вслепую, «пойди туда — не знаю куда»… бросьте, голубчик! Я ведь завидую вам: будущему, таланту, даже этой горячности вашей завидую. Не губите себя попусту. Обещаете?
Растерянный, я пожал плечами. Но тотчас понял, что так мне не отделаться. Горчунов не шутя требовал обещания, тогда как я, задетый и недавней перепалкой с извозчиком, и необъяснимыми, но очевидными попытками прокурора запугать меня, обещать ничего не собирался. Со всей доступной мне твердостью и вместе с тем изо всех сил стараясь не рассердить его, я сказал:
— Александр Филиппович, я вам признателен за доброту и участие, за предупреждение. Даю слово, что возложенные на меня обязанности буду выполнять добросовестно. Все, что от меня зависит в смысле рассмотрения текущих дел, будет неукоснительно исполнено.
Тяжеловесная туманная казенность сей речи ужаснула меня самого: после отеческой ласки и откровенности Александра Филипповича это походило на оскорбление. Но отступать было поздно. Горчунов понял, что так ничего и не добился.
— Воля ваша. Не смею больше задерживать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Два предложения
В разгаре лета здесь сумасшедший зной. Начинаешь чувствовать себя полярным медведем, гибнущим среди раскаленных песков Сахары. Сад привял, его тень совершенно не дает прохлады. Ветерок — если и повеет — так сух и горяч, что, право, лучше бы его совсем не было.
Истомившись, я решил дотащиться до речки в надежде, что купанье хоть сколько-нибудь освежит меня. Но обратный путь по жаре свел на нет краткое облегчение. Стало еще хуже. Я прошел к себе, рухнул без сил на продавленный диван и забылся в душном полусне. Из него меня вывел голос Муси. Как всегда, он был полон свежей энергии.
— Мама, послушай!
— Не кричи, — прозвучало приглушенно, похоже, Ольга Адольфовна тоже с трудом выносила это пекло. — У Алтуфьева наверняка все слышно. Незачем вынуждать его присутствовать при нашей болтовне, мы и так…
— Алтуфьева нет дома, он ушел купаться, — возразила девочка, видимо не заметившая моего возвращения. — Мама, тебе нравится Алтуфьев?
— Очень, — был усталый ответ. — Милый человек, умница. Только, знаешь, он не жилец. Мне Ксенофонт Михайлович говорил со слов Подобедова. Это его лечащий врач. Подобедов вообще не понимает, почему он до сих пор жив.
— Подобедов решето! — не одобрила Муся.
— Эти твои выражения…
— Если не нравится, я могу найти другое. Скважина твой Подобедов! Папа никогда так не болтал о своих больных, он говорил, что умение помалкивать для врача настолько же необходимо, как умение отличить подагру от насморка.
— Знаешь, твой отец был человеком незаурядным. Не надо всех с ним сравнивать. Это неразумно. А насчет Алтуфьева я сама просила Ксенофонта Михайловича разузнать. Подобедов его очень чтит, другому он бы не сказал.
— Значит, Алтуфьев… жаль! — беспечно вздохнула Муся. (Право, эта пигалица убеждена, будто человеку старше тридцати уже безразлично, когда помирать: в ее глазах он и без того немногим живее египетской мумии.) — Но послушай, что произошло! Мне сделали предложенье!
— Тебе? Кто же этот обезумевший храбрец?
— Тишка Кириченко, чабановский батрачонок! Вот, он прислал мне письмо! Здесь в начале говорится, — она прыснула, — про любовь соловья и розы. А потом про корову, что она у него есть… у его родителей, конечно. И что через два года он сможет жениться, а если я согласна быть его невестой, он уже теперь будет пилить для нас дрова.
— Откуда Тишка мог узнать про розу и соловья? — недоуменно протянула госпожа Трофимова.
— Да ниоткуда он про них не знает! Это Витька, козий пастух, пишет такие письма. Он в гимназии начинал учиться, вот и… Все мальчишки, когда нужно любовное письмо, сразу к Витьке бегут.
— За плату?
— Не даром же!
— Бедный Тиша, он еще и потратился…
— Пустяки. Витька недорого берет.
Краткая пауза была заполнена чуть слышным смехом обеих. Было в нем что-то русалочье, как всегда, когда женщины между собой смеются над незадачливым влюбленным. Я вспомнил батрачонка Чабановых — всклокоченное (здесь бы сказали «вскошканное» или «куструбатое») существо с приплюснутым носом, рыжими глазками и длинным лягушачьим ртом. Как мы часто не хотим понять, что у нас нет ни единого шанса! А окружающим равнодушным наблюдателям это очевидно. Не помогут тебе ни Витька-грамотей, ни корова — швах твое дело, друг Тишка.