Голубка
Шрифт:
— Давай помогу, — говорит муж и поворачивает ее лицом к себе. Целует ее заплаканное лицо. От этого ей становится только хуже. — Смотри, я сварил картошку в мундирах, очистил, посыпал луком. Рыба просолилась хорошо. Я порезал и полил маслом. Пальчики оближешь.
Врач велел ей ложками есть красную икру, потому что у нее анемия — следствие большой кровопотери. Икру и красную рыбу, которой здесь, на Дальнем Востоке, больше, чем хлеба.
Первое время, когда они сюда только приехали,
Она смотрит на картошку, посыпанную выращенным на окне зеленым луком, вспоминает Москву. Их подоконник на кухне, Лизу с ее стряпней…
— Спасибо, родной. Я не могу есть, — признается она и обреченно ждет, что он скажет. Она знает, что сейчас он станет искать слова, пытаться кормить ее с ложечки. Будет злиться и отчаянно бояться за нее. И от злости и отчаяния уходить курить на лестницу. И там, на площадке, глухо отвечать на расспросы соседки. Советоваться и беспомощно вопрошать: «Что мне делать? Что делать?..»
Калерия повернулась и посмотрела прямо в лицо своему мужу. Красивое мужественное лицо, с несколько резковатыми чертами, как и полагается лицу военного человека. Кирилл подтянут, занимается спортом, общителен. Наверное, на него обращают внимание женщины.
Вдруг Калерия садится и подбирает ноги под себя.
— Кирилл, сядь. Мне нужно поговорить с тобой.
Он садится рядом и пытается обнять ее. Она отстраняется. Поворачивается так, чтобы хорошо видеть его лицо. Она внимательно смотрит. Словно стремится запомнить его таким, какой он сейчас. Потом опускает взгляд на покрывало.
— Я хочу, чтобы мы расстались.
— ?!
— Нам нужно расстаться, Кирилл. Вероятность иметь детей для меня приближается к нулю.
— Но я же говорил тебе, что…
— Подожди. Ты меня не перебивай, а то мне так трудно говорить.
Кирилл тоже отворачивается и смотрит в ковер на полу. Теперь ей ничто не мешает.
— Ну так вот. Я не могу иметь детей, а ты можешь. И я не хочу, чтобы ты был несчастлив вместе со мной. Тебе нужно найти молодую женщину, здоровую и начать с ней все заново. И, в общем, я отпускаю тебя. Хочу, чтобы ты был счастлив.
— Это нечестно, — после некоторой паузы сказал Дробышев.
— Что — нечестно? — не поняла она.
— Ты говоришь, что отпускаешь, а сама лежишь вот такая… Как будто умирать собралась. Я так не согласен.
— Но я не могу, Кирюша… Если у меня сил нет, что же мне делать?
— Я не знаю, — пожал плечами Кирилл. — Но что-то делать надо. Оставить сильную, самостоятельную женщину — это одно. Но бросить умирающую? Нет уж, спасибо. Ты за кого меня принимаешь?
Калерия следила за мимикой своего мужа. Она не могла понять: шутит он или говорит совсем серьезно?
— Я знаю, что ты порядочный и благородный. Именно поэтому я хочу сама освободить тебя от обязательств. А я уж как-нибудь выкарабкаюсь…
— Вот когда выкарабкаешься, тогда и поговорим! — отрезал капитан Дробышев и поднялся. — Только ты быстрей выкарабкивайся, пока я в автономку не ушел. А то уйдем к берегам Африки, найду там себе туземку. Ты опомнишься, да поздно будет.
Теперь он шутил, она понимала и даже была благодарна за шутки, за терпение. Но пока не могла выполнить его единственную просьбу — выкарабкаться из собственной депрессии.
После телефонного разговора с дочерью Татьяна Ивановна места себе не находила. Сначала она все стояла и смотрела беспомощно на телефон, словно он мог зазвонить и исправить то, что она только что услышала. Потом, убедившись, что от аппарата ждать больше нечего, Татьяна Ивановна побрела в спальню, но находиться там не смогла, вышла и села на диван в гостиной.
Лиза стояла на табуретке, протирала листья фикуса и с тревогой наблюдала за хозяйкой.
— Ну, что там, у Лерочки? — наконец не выдержала она и слезла с табуретки. — Когда в отпуск-то ждать? Что, иль не приедут?
Она нарочно задавала много вопросов, чтобы хозяйка ответила хотя бы на один. А то, бывает, задашь ей вопрос, а она молчит, будто и не слышала. Вообще Лиза последнее время стала тревожиться за хозяйку. Задумываться та стала. Тосковать вроде как. Сядет, обложится фотоальбомами старыми и перебирает снимки. А потом молчит весь вечер. Раньше все по портнихам бегала, прически наводила, магазины любила, а теперь…
— А? — вынырнула Татьяна Ивановна из своих дум. Вопросы домработницы дошли до нее с опозданием. — Лера потеряла ребенка.
— Бог ты мой! — вырвалось у Лизы, и она невольно опустилась на табуретку. — Да что ж это за напасть? Да как же она не убереглась, касатка наша? Да что же это?
У Лизы сразу слезы потекли. А Татьяна Ивановна сидела как каменная — плакать не могла. Известие придавило ее.
— Не надо было отпускать девочку в такую далищу! — причитала Лиза, крутя в руках тряпку. — Мыслимое ли дело, неделю ехать — не доехать! Нет бы под крылышком у мамы да у папы…
Лиза бы долго еще причитала, если бы не наткнулась на взгляд хозяйки. Это был такой взгляд, наткнувшись на который нельзя не замолчать.
— Вы бы, Татьяна Ивановна, в церковь сходили, — помолчав, посоветовала Лиза. — Свечку поставили, помолились за Лерочку-то.
— В церковь? — переспросила Татьяна Ивановна, и Лизе показалось, что в лице хозяйки появилось легкое оживление. — В церковь можно. Только как же я пойду, Лиза? Петр Дмитриевич партийный, нельзя…
— Петр Дмитриевич партийный, а вы-то нет. Вы, Татьяна Ивановна, в нашей деревенской церкви небось крещенная?
— Да…
— Ну так и сходите. А Петру Дмитриевичу мы не скажем. Ему и без нас забот хватает. Он за армией должен смотреть. Армия-то у нас вона какая! Большая…