Голубка
Шрифт:
М а р и я П е т р о в н а. Не смешите меня! Встаньте с колен.
К о р е ц к и й. Вы не понимаете, Мария Петровна, всей серьезности вашего положения! Еще два или три дня, быть может, неделя…
М а р и я П е т р о в н а(считает, про себя).Один день, два дня, неделя… Вы думаете, что все случится так скоро?
К о р е ц к и й(скороговоркой). Так скоро, или не так скоро, это уже не имеет значения! Для вас это значения уже не имеет. Вы, конечно, вправе подумать, что я смешон, и не имею права говорить эти слова. Да, я клерк, я маленький провинциальный чиновник, никому неизвестный, и, может быть, совсем безполезный. Но я люблю вас так, как никогда не будет любить этот свихнувшийся человек. Которому нужны
М а р и я П е т р о в н а. В них не наливают, Корецкий, их заполняют отвлеченной субстанцией, называемой писательским вдохновением.
К о р е ц к и й. Тем хуже и для него, и для форм. Я предлагаю вам жизнь простую, быть может, даже примитивную в чем-то. Но это жизнь, а не полет неизвестно куда. Это не падение в бездну, которое может постигнуть вас в любую минуту!
М а р и я П е т р о в н а(вздрогнув, зябко передернув плечами). Падение в бездну? Вы думаете, что конец уже близок?
К о р е ц к и й(убеждено). Если бы я так не думал, я бы здесь с вами не разговаривал. Пойдем, Маша, пойдем, и пусть он летит в тартарары со всеми своими гениальными формами!
М а р и я П е т р о в н а(решительно, словно падая в бездну). Ах, Корецкий, ну как я могу тебе отказать?!
Целуются, потом уходят.
КАРТИНА ВТОРАЯ
Море, пляж, на краю пляжа эстрада.
У моря, на лежаке, сидят В л а д и м и р и О л ь г а.
Светит луна.
На эстраде, свесив ноги, расположились
С п е р а н с к и й и Р и х т е р.
С п е р а н с к и й(воодушевленно). Вы знаете, Рихтер, я чувствую необыкновенный прилив сил. Все эти десять лет, наполненные надеждой и переменами, вдохновили меня на поиски новых форм. Новое время требует новых форм, Рихтер. О, как мы надеялись, как мы верили в свободу и счастье, какие необыкновенные речи говорили на митингах, вспыхивающих по каждому ничтожному поводу на каждом углу! Нам казалось, что сама свобода, в первоначальном, античном понимании этого слова, пришла к нам из невероятной, тысячелетней дали. Все это толкало меня на поиски нового, еще неведомого доселе способа выражения мыслей. Старые способы, Рихтер, старые формы, вроде повести и романа, давно устарели. Грядут формы новые, более достойные той эпохи, в которой мы с вами живем. Грядет супер – роман, и это будет нечто невиданное и неслыханное до сих пор, такое, чего люди еще не видели. Или видели, но очень давно, в эпоху порядком подзабытой античности. Возможно, это будет поэма в духе Гомера, возможно, что-то еще, но это будет, Рихтер, обязательно будет! Сам воздух этих античных мест толкает меня на подвиг, сравнимый, возможно, только лишь с покорением Трои. Да, милый мой друг, только лишь Трои, и никак не меньше, поверьте уж старому сочинителю, нюхом учуявшему приход новой литературы! (Блаженно улыбается, раскидывает в стороны руки, сощурившись, разглядывает луну.)
Р и х т е р(робко). Но ведь вы знаете, что…
С п е р а н с к и й(недовольно перебивая). Да, знаю, знаю! Но какое отношение имеет это к моим поискам!? Знаете, Рихтер, когда приходит время великих свершений, когда рушатся империи и государства, когда целые народы срываются с насиженных мест, и устремляются в поисках счастья в другие страны, – тогда, Рихтер, все неизбежно падает в бездну, и остановить это уже нельзя. Живущие в эпоху перемен, мой друг, живут над бездной, которая однажды непременно разверзнется. Все мы в итоге провалимся в тартарары, но до этого споем свою последнюю песнь, и эта песнь будет прекрасна!
Р и х т е р молчит, не зная, что возразить.
Подходят В л а д и м и р и О л ь г а.
О л ь г а. Папа, я уезжаю с Владимиром.
С п е р а н с к и й. Куда, голубка моя?
В л а д и м и р(решительно). Мы едем в Москву. (Волнуясь.) Поймите меня правильно: я литератор, мне двадцать пять лет, и я еще ничего не успел написать. Так, маленькие рассказики, мелкий и дешевый успех в местных провинциальных газетах. Провинция душит меня, я здесь задыхаюсь. Я не вижу поэзии там, где ее видите вы. Мне нужен простор, нужна перспектива, новая точка для приложения своих сил. Я чувствую, что способен гораздо на большее, я жажду новых встреч и новых больших впечатлений. Мне необходимо кругосветное путешествие, такое, которое бы перевернуло меня всего с головы и до ног. Я не такой, как вы, я не вижу поэзии в этом провинциальном заброшенном городишке. Я не ищу новые формы, я чужд гигантизма и мессианства. Я не верю, что на болоте можно создать что-то великое. И, кроме того, есть причина иного порядка, и вам о ней прекрасно известно. Отпустите Ольгу со мной, не дайте ей погибнуть вместе со всеми. Неужели вы не чувствуете, как все здесь незримо падает в бездну?!
С п е р а н с к и й(снисходительно). Ну-ну, друг мой, не надо драматизировать события. Там, где бездна, там и глубина, – вам, как литератору, это должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было. В большом падении заключено много поэзии. В бездне можно прозреть то, чего не увидишь на ровном месте. Впрочем, я вас понимаю, – вы молоды, и вам необходимы новые впечатления. А Ольга… Ну что же, – берите ее с собой! Летите, мои дорогие, летите, но помните, что подлинная глубина именно здесь, у этих священных вод, у этих брегов, по которым некогда ступала нога Овидия. Летите, но знайте, что в конце-концов вы возвратитесь сюда, к этой, как вы выражаетесь, бездне, и тогда, возможно, все повторится сначала. Тогда, возможно, вы вновь взрастите здесь белокрылую птичку, и новый мальчик, марающий перо в склянке с чернилами, вновь соблазнит ее честолюбивыми планами!
О л ь г а(подскакивая к С п е р а н с к о м у, целуя его.) Ах, папа, как я люблю тебя за твою доброту!
Убегает вместе с В л а д и м и р о м.
С п е р а н с к и й(глядя им вслед). Ну вот, полетели, белые птицы! У них все впереди, а нам, как старым сычам, век сидеть в прогнившем гнезде!
Р и х т е р. Слишком прогнившем, Сперанский, слишком прогнившем!
С п е р а н с к и й(добродушно). Ну-ну, не надо повторять без конца избитую истину, она от этого не становится более свежей. Взгляните-ка лучше на эту луну, которой плевать на все: и на мои поиски новых форм, и на ваши поиски во мне неких загадок, которые, если честно признаться, ничто иное, как глупость и суета. Нет во мне, Рихтер, ни загадок, ни большого таланта, и вы это знаете лучше других. Я кропаю целых семнадцать лет, и за это время не создал ничего выдающегося, такого, что затронуло бы читателя больше, чем первый солнечный луч, пробившийся в комнату сквозь плотную занавеску, или капля росы, сбегающая по листу на влажную землю. Я провинциальный писатель, мой друг, и за пределами этой провинции обо мне решительно никому неизвестно. Я звезда первой величины на местном ублюдочном небосклоне, подобном закопченному оконцу в курной крестьянской избе. На таком закопченном пространстве не может возникнуть что-нибудь по-настоящему яркое. И мы, мой друг, навеки связаны единой веревочкой. Я вечно кропаю, а ты вечно исследуешь мое бездарное творчество. Мы две клячи, навеки впряженные в одну постылую вагонетку. Мы труженики в одной угольной шахте, из которой нам не выбраться до конца своих дней. Нас может спасти только провал, который откроет нам новые горизонты. Тогда, возможно, я напишу что-нибудь гениальное, открыв неожиданно новые формы, а ты прославишь меня, как нового гения. Нас с тобой спасет только лишь катастрофа. Мы или погибнем, или обретем второе дыхание. Бездна, друг Рихтер, это наша надежда!
Р и х т е р(отшатываясь от него). Ты сумасшедший, Сперанский! Ты гибнешь сам, и хочешь утащить в бездну меня!
С п е р а н с к и й(равнодушно, глядя на луну). Извини, друг, но это реальность, такая же, как эта луна, для которой, повторяю, все равно, кто мы такие: гении, или ничтожества, погрязшие в мелочи и пустоте повседневности.
Р и х т е р(спрыгивая с эстрады). Нет, извините, но это все слишком серьезно! Ваше упрямство ставит под удар и меня, и вашу семью; хорошо еще, что хоть Ольга наконец-то уедет куда-то. Но как быть с вашей женой, вы ведь и ее тянете в бездну!