Голубое и черное
Шрифт:
Вот, стало быть, как повертывается дело. Вынул из кармана штанов, стал посасывать новенькую трубку с наборным мундштуком — эбонитовым, со стеклянной прокладкой. Не чувствовал вкуса табака. Да и не мог почувствовать: не раскуривал еще трубку ни разу, и неизвестно, скоро ли удастся раскурить.
А страшно хочется затянуться хоть раз после всех трудов и волнений. Провел пальцем по мундштуку. Двенадцать зарубок. Пока только двенадцать врагов удалось уничтожить со времени клятвы в полуэкипаже.
Двенадцать врагов! Он, мирный человек, моряк дальних плаваний, стал беспощадным истребителем в дни этой небывалой войны. Мучительно-четко встали в памяти переживания последнего боевого похода.
Вот лежат они рядом с сержантом на ледяных камнях, совсем близко от землянки вражеского опорного пункта. Возле землянки топчется часовой, долговязый, в короткой шинели. В лунном свете не видно лица врага — только четкий силуэт на синем снеговом фоне. Вот часовой насторожился, пугливо повел головой в кепи с длинным козырьком, похожим на клюв. А может быть, не насторожился, а съежился от холода, мерзнет в своей подбитой рыбьим мехом шинельке?
К нему подходят вплотную квадраты и треугольники теней от окрестных скал. Мертвенно-спокойно светит летящая в черном небе луна. Почувствовал ли он приближение собственной смерти? Мог ли предполагать, что здесь, среди норвежских гор, лежат, в трех шагах от него, два русских разведчика, похожих на плоские сугробы в своих полотняных маскхалатах.
Несколько раз хотелось податься вперед: нестерпимо лежать, видя врага так близко, чувствуя под пальцами теплую рукоятку кинжала, и каждый раз рука Кувардина сжимала его руку, заставляла замереть снова.
Фашист перестал всматриваться, двинулся вокруг землянки. Затянул даже какую-то унылую песню. До сих пор звучит в ушах этот глуховатый, испуганный голос. Зашла за тучу луна. И вот Кувардин сам пополз к землянке. Песня оборвалась, часовой будто всхлипнул, упал на колени, замер, уткнувшись головой в снег.
И вот они уже возле стенки, сложенной из каменных плит. У сержанта шанцевый инструмент — короткая саперная лопата.
— Трут! — командует шепотом Кувардин.
Подрыт снег под камнями, уложена в отверстие тяжелая толовая шашка, сержант принайтовил к ней конец бикфордова шнура.
Он работает с яростной быстротой. Совсем близко, отделенные от них лишь каменной стенкой, спят солдаты опорного пункта.
Боцман помнил, как, волнуясь, разжигая трут, забыл заслонить пламя спички от ветра. Мягкая снежинка влетела в сложенные лодочкой ладони. Спичка погасла, осветив на мгновение стиснутые губы сержанта.
Зажал коробок между колен, зажег трут, затлевшийся чуть видной малиновой точкой. Передал трут сержанту. По шнуру, потрескивая, побежал огонек.
— За мной! — слышится шепот Кувардина. Бежали уже не таясь, прыгая с камня на камень.
Упали плашмя за дальней скалой, смотрели на светящиеся стрелки ручных трофейных часов. Не выйдет ли кто из землянки, не затопчет ли в последнее мгновение огонь? Но дрогнули скалы, заревел воздух, взвился дымный свет. Осколки камней просвистели мимо.
Стало быть, можешь делать зарубки, — сказал Кувардин, когда, пробежав десяток миль на хорошо смазанных лыжах по горным снегам, сделали привал в неглубокой ложбине. Сержант все еще был во власти свирепого азарта. — Что не радуешься, моряк?
Я радуюсь, — хмуро откликнулся тогда, вспоминая тихий всхлип часового, скорчившийся на камнях силуэт. И вдруг не удержался, высказал затаенные мысли: — Уж очень ты злой, товарищ сержант. Все-таки люди живые были…
Я не злой, я справедливый, — сказал тогда Кувардин. — У меня душа обуглилась на этой войне.
И не забыть никогда, как вдруг задрожали жесткие губы, острые глаза по-детски заблестели слезами.
— А ты знаешь, что гады мою родную деревню сожгли дотла и с тех пор ни слуху ни духу от женушки нет? Покою не буду знать, пока хоть один фашист на свете остался… И ты разве зря давал клятву, боцман?
И вот снова, как давеча, в сопках Норвегии, вспомнился заливаемый волнами «Туман», душное пламя от фашистских снарядов, поднявшийся к небу высокий темный нос тонущего корабля.
Вспомнились окровавленные лица друзей моряков, мертвый командир в изодранной осколками шинели, разорванный флаг «Тумана», тяжелое тело Пети Никонова, которого так и не донес до борта живым…
И последний шепот закадычного друга: «Ты сам спасайся, со мной не возись». И тонущие шлюпки «Тумана», залпы с немецких миноносцев, безжалостно истреблявших обессиленных пловцов. Может быть, так же расстреливали они шлюпки с моряками «Красотки Чикаго». Нет, война есть война. Не будет в сердце жалости, не закурит он трубку, пока хоть один фашист топчет родную советскую землю…
Валентин Георгиевич Людов медленно читал принятую Бородиным шифровку.
Так, — сказал Людов, кладя шифровку в карман. Взглянул на сидевшего возле приемника радиста. — Помнится, товарищ Бородин, просили вы о зачислении вас в отряд особого назначения?
Точно, — вскочил Бородин с табурета, устремил на Людова смелые, полные страстного ожидания глаза.
Насчет перевода вас в отряд примем решение позже. А пока мог бы предложить вам небольшую морскую прогулку, если не будет возражений командира батареи. Приказано адмиралом немедленно отправить наших разведчиков для осмотра «Бьюти оф Чикаго». Пойдут отсюда Кувардин и Агеев на борту норвежского бота. Предупреждаю, прогулка не из легких, погода свежая, «Бьюти» потерпела аварию невдалеке от вражеских баз. Если чувствуете себя в силах, я поговорю с лейтенантом Молотковым. Может быть, сочтет возможным отпустить вас, поскольку имеется дублер.
Чувствую себя в силах, обещаю оправдать доверие! — вытянулся Бородин.
Но имейте в виду, никому здесь ни слова об этом предстоящем походе! Молчание — ограда мудрости, — выходя из радиорубки, сказал Людов.
Глава одиннадцатая
ОНИ УВИДЕЛИ «БЬЮТИ»
На рассвете они подняли еще один парус. Второе выгибаемое ветром крыло из латаного полотна развернулось над мерзлой палубой. Снасти натягивались как струны. Бот мчался, кренясь от быстроты.