Голубой бриллиант
Шрифт:
— Не надо ворошить прошлое, Лариса. Что было, то сплыло.
— Не говори, Алеша, не сплыло. Хорошее не забывается, — взволнованно перебила она. — Любила я тебя. И люблю. И буду любить всегда. И если тебе понадобится помощь — дай знать, не стесняйся. Я с радостью .. — осеклась она и вдруг порывисто поцеловала его в щеку. А он стоял перед ней, растерянный и смущенный, и не находил слов в ответ на ее признание, и в то же время понимал, что «выстрел» ее прошел мимо.
Глава пятая
ЗВЕЗДА ЛЮБВИ ПРИВЕТНАЯ
Новый, 1992 год Алексей Петрович встречал в семье Дмитрия Михеевича Якубенко. Генерал жил вдвоем с женой в двухкомнатной квартире в большом доме на площади Победы. Из окон была видна Поклонная гора, вокруг которой еще недавно бушевали страсти: быть
У Якубенко не было детей. Встречать Новый год, кроме Иванова, они пригласили своего лечащего врача и «друга дома» Тамару Афанасьевну, работающую в военной поликлинике. Это была миловидная вдовушка, муж которой погиб в Афганистане незадолго до вывода советских войск из этой многострадальной исламской страны. Тамаре Афанасьевне шел сорок пятый год, то есть она вплотную приблизилась к той возрастной черте, когда говорят «бабе сорок пять — баба ягодка опять». Тамара Афанасьевна в полной мере соответствовала народному изречению: она принадлежала к категории людей, наделенных оптимизмом от рождения. Чувство радости жизни, умение владеть собой, не поддаваться унынию в самые трагические дни — составляли черту ее характера. Даже смерть любимого человека не смогла сломить ее, и она стоически перенесла эту мучительную трагедию. В дни печали и житейских невзгод она любила повторять строки своей выдающейся землячки Леси Украинки:
«Да, я буду сквозь плач улыбаться.Песни петь даже в горькие дни,Без надежды надеясь смеяться.Прочь, унылые думы мои!»Генерал Якубенко не однажды советовал Иванову жениться.
— Это пока у тебя есть силенки и здоровье, ты все хорохоришься, свободой своей холостяцкой наслаждаешься, — увещевал друга Дмитрий Михеевич. — А заболеешь, одряхлеешь, как тогда? Так и будешь околевать в этом своем шалаше? Воды некому будет подать. То-то и оно. В наши годы надо почаще вперед смотреть.
— У тебя и невеста, стало быть, на примете? — иронически шутил Иванов.
— И невеста. Бесподобная будет жена. Врач по профессии. Великолепный специалист-терапевт. Обаятельная женщина. Для нашего подлого времени — ангел, хранитель и утешитель.
— Вот именно утешителей я и опасаюсь, поскольку не нуждаюсь в утешении. А они — утешители, все равно будут утешать, то бишь — не для меня. Как говорят, это мы уже проходили.
И чем сильней противился Иванов, тем настойчивей старался Якубенко надеть на друга семейный хомут. С этой целью и была приглашена встречать Новый год Тамара Афанасьевна. От супруги Дмитрия Михеевича она имела полную информацию об Иванове, как о потенциальном женихе и человеке положительном по всем статьям. На Алексея Петровича, который с некоторой долей иронии и любопытства рассматривал приготовленный ему хомут, Тамара Афанасьевна произвела приятное впечатление. Ниже среднего роста, пепельноволосая блондинка с постоянной доверчивой улыбкой на круглом, мелком здоровом лице, сохранившем естественный румянец, она напоминала общительную воспитательницу детского сада. В светло голубых притягивающих глазах ее сияло мечтательное счастье и готовность быть полезной людям. Маленький рот ее с резко очерченными и слегка накрашенными губами постоянно обнажал мелкие жемчужины зубов. Пушистый пепел волос придавал ей беззаботную легкость и беспечность. И это впечатление усиливал птичий щебечущий голосок, теплый, ласкающий, как дуновение июльского ветра. И все это выглядело естественно, без нарочитости и манерничания. Да и одета она скромно, хотя и элегантно: серый костюм — пиджак и юбка — хорошо вырисовывал ее еще не полную, но склонную к полноте фигуру. Маленькие
Вместе с генеральшей Тамара Афанасьевна побывала на выставке и сделала Иванову комплимент, впрочем, довольно тактично, без восклицательных восторгов. Ей искренне понравилась «Первая любовь», но, пожалуй еще больше понравился сам автор, о котором она потом сказала супруге Дмитрия Михеевича: «Он какой-то святой». Слова эти генеральша передала генералу, а Якубенко не замедлил передать их «святому», который в ответ весело и раскатисто расхохотался. Он не чувствовал в себе никакой святости, не понимал, что именно имела в виду Тамара Афанасьевна, назвав его «святым человеком»?
Пили шампанское и коньяк: у генерала были доперестроечные запасы. С закуской обстояло поскромней: провожали полуголодный год, встречали голодный. Рассказывали анекдоты и пели песни — русские народные, фронтовые. Тамара Афанасьевна обладала приятным голосом. Пела украинские «выйди коханая працей изморена хоть на хвилиночку в гай», «Ихав казак на вийноньку». Супруги Якубенко помогали. Иванов слушал. Он любил песни, они всегда жили в его душе, даже иногда в мастерской напевал сам себе, а в компаниях стеснялся. Хоть и голосом, и слухом не был обделен. Он наблюдал за Тамарой Афанасьевной, как она поет, и считал, что в песне раскрывается душа человека, и заключал: душа врачихи добрая, открытая, характер покладистый, бесхитростный и общительный. С такой, наверное, легко. Даже не веселая песня в ее исполнении звучала весело и задорно: «Ридна мати моя, ты ночей не доспала, ты водыла мене на зори в край села…»
В час ночи гости простились с хозяевами, отказавшись смотреть новогоднюю телебесовщину, и вместе вышли на безморозный пустынный Кутузовский проспект, по которому пробегали редкие такси и еще более редкие частники, решившие подзаработать в новогоднюю ночь. Именно частника и удалось им поймать. За сотню деревянных рублей он отвез их по домам. В машине они тягостно молчали, разговор почему-то не клеился. Впрочем, Тамара Афанасьевна изъявила робкое желание посмотреть портрет Дмитрия Михеевича, на что Иванов ответил, что в гипсе смотреть его не интересно, что надо было раньше, когда он был еще в глине, что глина — жизнь, гипс — смерть, а мрамор — бессмертие, а потому надо теперь ждать, когда он переведет из гипса в мрамор, а возможно, и в бронзу: вопрос еще не решен.
У подъезда ее дома Тамара Афанасьевна не спешила отпускать его руку, спрашивала, сверкая веселой дружеской улыбкой:
— Так когда же вы обессмертите Дмитрия Михеевича?
— То есть? — не сразу сообразил Иванов, все еще не отпуская ее руку.
— Вы сказали: мрамор и бронза — бессмертие…
— Ах, да-да, — смущенно пробормотал он, поняв ее намек. — Дмитрий Михеевич обещал доставить мне блок диабаза. Где-то у него есть на примете, в воинском гарнизоне.
— А что это такое — диабаз?
— Камень. Черный гранит. Очень трудный в обработке. Твердый орешек. Но у него есть свои достоинства: в полировке — он черный, а в насечке — серый, даже голубоватый. Получается как бы два цвета. Представляете: лицо черное, а волосы седые. Или наоборот: черные волосы и светлое лицо. Но я еще не решил, возможно, отольем в бронзе или в другом металле.
Он вспомнил, как Якубенко шептал ему, когда женщины удалились на кухню: «Ну как Тамара? Правда — прелесть? Ты пригласи ее в мастерскую». Иванов не пригласил. Придя домой в начале третьего часа, он разделся и лег в постель, погасив свет. Думал, что сразу заснет. Но сон внезапно улетучился. Одолевали неторопливые, ровные и совсем не навязчивые мысли. Сначала о Тамаре. Да, она симпатичная и довольно милая женщина. Очевидно, добрая, душевная и веселая. И жена была бы хорошая, заботливая. И рука у нее горячая и мягкая. Как только подумал о жене, представил ее своей женой, как тотчас же мысли его запрыгали веселыми зайчиками, вызывая мимолетные образы Ларисы, Светланы, Инны, и на какое-то мгновение задержались на Тамаре. Его забавлял ее искристый, такой беззаботный девичий смех, непосредственная радость души. Он догадывался, что пела она для него, желая понравиться и возбудить в нем ответные чувства. Ему было приятно слушать ее разливистую «Во городи верба рясна…», любоваться ее открытой доверчивостью, но сердце его глухо молчало. Он думал о Маше Зорянкиной, образ которой сливался с задуманным им образом композиции «Девичьи грезы». «Это то, что мне нужно, единственная и неповторимая находка, как актриса для оригинальной роли», — думал он, и мысли эти вытесняли из памяти Тамару.