Голубой бриллиант
Шрифт:
Лариса Матвеевна не одобрила брак дочери с Ивановым. На это у нее были и личные мотивы — ревность. Втайне она надеялась, что Алексей Петрович вспомнит свою первую любовь, простит и забудет ее вероломство и они, хоть и с большим опозданием, на закате жизни свяжут свои судьбы. Но он, «старый гриб, бесстыжий нахал, каким-то образом сумел охмурить», ворчала новоиспеченная теща, красавицу дочь, «этот бабник, развратник, видеть его не желаю, слышать о нем не хочу, и Настеньку не допущу в его бордель, хоть он и удочерил ее. Тоже — папаша нашелся. А Маша — дура, совсем потеряла рассудок. Столько хороших, молодых и состоятельных мужиков
Две недели (за свой счет) Машиного отпуска пролетели, как два дня. Маша считала, что эти полмесяца были испытательным сроком, который они выдержали без сучка .и задоринки. Чем лучше они узнавали друг друга, тем сильнее разгорались их чувства. И напрасно Лариса Матвеевна тешила себя мыслью, что этот странный, скороспелый и, конечно же, неравный брак продлится какой-нибудь месяц, ну от силы полгода. Маша поймет свою ошибку, первый угар пройдет, наступит разочарование, и дочь вернется в родные пенаты. Напрасные иллюзии: Маша боготворила Алексея Петровича прежде всего не как художника, талант которого она высоко ценила, а как человека. Она признавалась ему:
— Знаешь, Алеша, если для тебя наша любовь последняя, то для меня первая. По-настоящему я никого не любила и только сейчас познала, что такое любовь и счастье. Твой Лев Толстой был прав, когда говорил: кто любит, тот счастлив.
Что же касается Иванова, то он считал себя самым счастливым человеком в этом поганом, мерзком мире и в униженной, разграбленной и обездоленной России, где, кажется, уже не может быть не только счастья, но и первозданных высоких чувств. И все-таки, несмотря на голод, невзгоды, агрессивность и озлобление, на ненависть и нравственное гниение, большинство людей не роняло своего человеческого достоинства, не превращалось в скотов и зверей и хранило в своих сердцах святое чувство — любовь. Конечно, в годы Великой Отечественной это чувство было намного возвышенней, ярче, чище и светлей, чем в годы перестроечной смуты. Но то было и время другое, и люди другие — духовно и нравственно богаче, сознание и сердца которых не поразил заморский вирус.
Как только закончился отпуск Маши и она вышла на работу, Иванов как-то особенно остро ощутил тоску по делу. Он не терпел праздности и безделья, они тяготили его, создавали тот душевный неуют, когда человек чувствует себя растерянным и потерянным. А дел у Алексея Петровича всегда было по горло. И все неотложные, все важные. Отформованные в гипсе работы надо было переводить в материал: камень, металл, фарфор, дерево. И прежде всего «Девичьи грезы», для которых и блок мрамора уже был приготовлен. Помнил он и заявку шведа.
Своими замыслами он поделился с Машей и получил ее благословение. В тот день Маша трижды звонила ему из редакции, задавала один и тот же вопрос:
— Что делаешь, родной?
— Рисую.
— Кого?
— Тебя, любимая.
— Зачем?
— Скучаю по тебе.
— А рисунок помогает?
— Чуть-чуть. Я рисую и мысленно разговариваю с тобой.
— Но там же есть гранитная Маша. Поговори с ней.
Через полчаса она снова позвонила:
— Насчет обеда все помнишь?
— Спасибо, любимая, не беспокойся.
Потом через час еще позвонила, но телефон не ответил.
Вечером он пришел домой раньше Маши и сразу позвонил Зорянкиным. Трубку взяла Лариса Матвеевна.
— Она уже уехала.
Он начал готовить ужин.
За ужином они рассказали друг другу, как провели этот день. Маша напомнила Иванову о рисунке:
— Ты вправду меня рисовал?
— Конечно. Хочешь удостовериться?
— Сгораю от нетерпения, — шутливо ответила Маша. — Ты же знаешь, что все женщины немножко тщеславны. Показывай.
Алексей Петрович принес лист картона, на котором углем была нарисована скульптурная композиция. Ее он задумал полмесяца тому назад в ту первую брачную ночь, когда Маша предстала перед ним в костюме Евы. Тогда он был потрясен изяществом ее грациозной фигуры, над которой мать-природа поработала на славу. Поражала и очаровывала строгая и стройная гармония плавность линий. И какая-то неуловимая, воздушная легкость движений и целомудренная женская стать. Тогда он мысленно воскликнул: «Неповторимый идеал!» И тогда же представил себе, как он воплотит это неземное очарование в неотразимой по красоте и возвышенности композиции. Эту композицию он вынашивал в течение двух брачных недель, проведенных вместе с Машей. Да, он подчинился ее просьбе не работать целый месяц, дать себе отдых: две недели не прикасался ни к пластилину, ни к глине, не держал в руках молоток. Но мысль его работала постоянно, даже тогда, когда сидели с Машей в концертном зале «Россия» и наслаждались изяществом и гармонией музыки и танца славного коллектива «Гжель», очаровательной статью и красотой танцовщиц. (В антракте Маша тогда сказала Иванову: «А девчонки — одна краше другой. Благодатная натура хоть для живописца, хоть для скульптора. Ты не находишь?» — «Я уже нашел, — ответил он, нежно сжимая ее руку. — От добра добра не ищут: и ни одна из этих красавиц не сравнится с тобой».)
Фантазия Алексея Петровича рисовала несколько вариантов новой композиции, пока не набрела на ту, что была изображена углем на листе картона. В композиции две фигуры: обнаженная молодая женщина и лебедь — символ верности и чистоты. В женщине Маша узнала себя. Композиция произвела на нее сильное впечатление.
— Милый Алеша, мне незачем тебе льстить, — заговорила она, не отрывая глаз от рисунка. — Здесь ты превзошел самого себя. Я представляю это чудо в материале.
— В каком именно?
— В любом — в мраморе, бронзе, фарфоре.
— А в дереве? — Маша не ответила, и Алексей Петрович продолжал: — Этот сюжет требует такой нежной теплоты, которую может дать лучше всего дерево. В дереве работали многие известные скульпторы — Коненков, Мухина. Был такой художник Эрзя. Настоящая его фамилия Нефедов. Он, как и Коненков, жил за границей, в эмиграции. После войны вернулся на Родину со своими работами, выполненными в дереве. Обнаженные женские фигуры — какое очарование! Студентом я попал на его выставку в Москве и был изумлен колдовством большого мастера. Потом я раз пять побывал на его выставке, и, возможно, он повлиял на мой творческий выбор.
— Может, ты прав, тебе видней, дорогой. Но мне кажется, в любом материале шедевр остается шедевром. — Она прижалась к Алексею Петровичу, посмотрела ему в лицо счастливыми глазами, спросила: — Как назовешь?
— Не думал. Название дашь ты. Тебе посвящается.
— Лебедушка, — быстро, не раздумывая, предложила Маша.
— Слишком приземленно, буднично. Ведь ты — царица. Тогда уж — «Лебедица».
— Ты мой лебедь. — Маша обняла его и нежно поцеловала, а он с неожиданной грустинкой, будто походя обронил: