Голубой человек
Шрифт:
Глухо хлопнула дверь женского корпуса. На обледенелых ступеньках возник нестарый приземистый мужчина. Бородатый, в пышной заячьей ушанке, в неожиданных господских пенсне на хрящеватом красивом носу.
– Африканов! – шепнул Фадейкин Антошину и подтолкнул его ближе к ступенькам. – Табельщик… Захочет, враз устроит на работу. Ему это раз плюнуть…
Африканов был пьян, строг, высокопарен, задумчив.
– Эх, люди, люди! – скорбно покачал он головой, не очень резко, чтобы не потерять равновесия. – До чего ж образованному человеку гадко смотреть на пьяненьких… Особливо ежели, к примеру, бабы!.. Довлеет дневи злоба его, заключил он ни к селу
Помолчав, Африканов несколько пришел в себя, запальчиво заявил, что табельщик сам себе довлеет, и только тогда заметил, что его слушают трое: два парня и девушка. Мгновенно сработала выработанная годами цепкая и подозрительная память табельщика: одного из парней он видел впервые.
– Погодь, погодь! – пробормотал он, начальственно тараща глаза на Антошина. – Ты кто такой?.. А ну, стой, молчи, говори, кто такой!..
Фадейкин сунулся было поближе к табельщику, чтобы объяснить ему, что вот парень хочет просить его милости, помочь устроиться на работу, но Антошин мягко отодвинул Фадейкина.
– Попросил бы не тыкать! – сказал Антошин табельщику. – Что за скверная привычка – тыкать незнакомому человеку!
Если бы перед онемевшим от негодования Африкановым вдруг возник в голом виде и на руках у фабричного жандарма Федотова сам господин Густав Фридрих Эммануил Миндель собственной персоной, Африканов вряд ли был бы больше потрясен. Впервые за долгие годы его трудов в качестве табельщика какой-то замухрышка, шаромыжник, мужичонка косопузый потребовал, чтобы к нему обращались на «вы»! От этого нахальства можно было сойти с ума.
– Ты что?! – с трудом выдавил Африканов из себя. – Ты с кем, щенок, разговариваешь?
– Кажется, с табельщиком, – отвечал Антошин, и не было в его голосе ни тени преклонения перед могущественной властью табельщика. – Но если вам угодно продолжать со мной разговор, извольте не ругаться и обращаться со мной на «вы».
– Си-ци-лист! – скорбно прошептал Африканов громким, театральным шепотом. – Ничего себе! Сподобил господь на старости лет!..
Он вздохнул, качнулся, пенсне соскользнуло с его мгновенно вспотевшего носа и повисло на черном шелковом шнурке, пока он не выпрямился, опершись для устойчивости о дверной проем.
– Погодь, погодь, дай мне писне надеть! Я интересуюсь посмотреть на тебя получше…
– Пользоваться иностранными словами надо правильно, – тем же очень спокойным и негромким, учительским голосом продолжал Антошин. – Не «сицилист» надо говорить, а «социалист», не «писне», а «пенсне»…
– Погодь, погодь! – бормотал Африканов, стремительно приходя в себя. – Ты кто ж такой?.. Ты мужик или мастеровой?
– Рабочий.
– А грамоте знаешь! – уличил его Африканов. – Не-ет, ты, верно, студент.
– Студент, – спокойно подтвердил Антошин. – Студент-заочник.
– Погодь, погодь! Ты ж сказал, что ты рабочий.
– А я и есть рабочий. И студент в то же время. Понятно?
– Нет, – сказал Африканов. – Тут что-то не то… Такого не бывает, чтобы студент и рабочий… И никогда не может быть… Ты сицилист, вот кто ты! Пришел на фабрику народ смущать… Полиция! – заорал он вдруг. – Федотов!.. Сюда!..
В священном порыве он кинулся Со ступенек, но не рассчитал своих возможностей, упал боком на грязный сугроб, и его начало рвать…
– Уходите, уходите! – прошептала Антошину Симка и принялась хлопотать вокруг терпевшего бедствие Африканова. Она приподняла его голову, сняла с него шапку, расстегнула пальто. – Вам здесь с Илюшей делать нечего!..
Уже бежал на призыв табельщика сторож в пудовом тулупе.
Его встретили Фадейкин и Антошин, неторопливо направлявшиеся к проходной.
– Окосел Африканов от винища, – сказал ему Фадейкин. – Слыхал, полицию звал?
– Ага! – сказал, задыхаясь от быстрого бега, сторож. – А мне было показалось…
– А ты перекрестись, если тебе показалось, – спокойно посоветовал ему Фадейкин. – Пойди помоги Симе Артемушкиной. Разве ей одной управиться с таким пьяным мужиком?.. Нажрался вина, прямо срам… А еще табельщик, начальство!..
– Ну и отчаянный же ты парень! – прошептал он Антошину, когда они снова остались одни. – С самим Африкановым связался!..
– С самим Африкановым, с самим Африкановым! – передразнил его Антошин. Африканов кто? Африканов – табельщик, хозяйский холуй, цепной пес, а ты мастеровой, ткач, рабочий! На рабочих да крестьянах вся Россия держится, а ты «сам Африканов»!.. Нет более гордого слова, чем «рабочий», «мастеровой человек»! Понятно это тебе?.. Человеку гордиться надо, если он рабочий.
– Чем уж тут гордиться? – вздохнул Фадейкин. – Что-то ты, Егор, не сам ли тоже перебрал вина?
– А вот повидаемся в среду, – сказал Антошин, – тогда и поговорим, чем гордиться, чем не гордиться и можно ли в трезвом виде гордиться, что ты рабочий человек, а не какой-то табельщик…
– Какой-то табельщик! – усмехнулся Фадейкин, но вспомнил историю с дворником Английского клуба. – Что ж, Егор, встретимся, потолкуем.
– Африканов, когда проспится, ничего не будет помнить, – сказал Антошин. А если, паче чаяния, что-то начнет припоминать, говорите с Симой, что знать ничего не знаете, что были вы с Симой вдвоем и что он пристал к тебе, будто он тебя не знает и что будто ты «сицилист»…
– Это можно, – усмехнулся Фадейкин, заранее предвкушая удовольствие, которое он получит, если до этого дело дойдет.
– Так что ты Симу об этом предупреди, – сказал Антошин.
– Предупрежу, – обещал Фадейкин.
– И не забудь захватить ее с собой в среду.
– Ясно, – сказал Фадейкин.
– И чтобы никто ни обо мне, ни о нашей встрече не знал.
– Ты что, за дурака меня считаешь? – обиделся Фадейкин.
ГЛАВА ШЕСТАЯ