Голубой пакет
Шрифт:
— Прошу вас, доверьтесь мне! Спасение возможно!…
Разведчица ничего не ответила. Страшная жажда мучила ее. От внутреннего огня мутился рассудок, окружающее воспринималось в каком-то тумане.
Штауфер вернулся. Допрос продолжался недолго. Через час ее отвезли обратно в тюрьму.
Обессиленная, Туманова опустилась на койку и уронила голову на руки. Ей хотелось заснуть и не проснуться, чтобы не испытывать этой непереносимой жажды. Но страх, что вдруг она уснет и действительно никогда больше не проснется, заставил ее подняться. Она стала ходить
Прошедшим утром Туманова твердо решила делать все, чтобы ускорить приход смерти: она откажется от еды, будет вести себя со Штауфером так, чтобы он ее избивал до потери сознания, ляжет спать не на койку, а на ледяной каменный пол. Но теперь, вернувшись с допроса, она думала о другом: жить, бороться! Мучиться, но жить до последней возможности.
Она не отказалась от обеда и съела пересоленную свекольную похлебку и горстку консервированных бобов. Жажда с новой силой охватила ее. Начались кошмары. В мозгу толпились бесформенные мысли, плыли бессвязные картины. Все это жило какое-то мгновение и опять уходило.
Только часам к одиннадцати Юля забылась в тревожном сне. А в два часа ночи дверь открылась, и в камеру вошел только что заступивший на дежурство тюремщик Генрих.
Заключенная спала и что-то бормотала во сне.
Дежурный с несвойственной ему подвижностью быстро спустился по ступенькам и прислушался.
— Мне нужен Чернопятов… Только Чернопятов!… Нет, вам я ничего не скажу! — бормотала она.
Дежурный зарычал и своей огромной ладонью шлепнул Туманову по лицу. Она в испуге вскочила, спрыгнула с койки и прижалась к сырой стене. Она смотрела на Генриха, сложив руки на груди и пытаясь унять бурное дыхание.
В это время в камеру вошли трое: Штауфер, гестаповец в штатском и обершарфюрер.
Дежурный неуклюже потоптался на месте, хотел было что-то сказать, но Штауфер сделал движение рукой, и он исчез.
— Буйствуете? — заметил с язвительной усмешкой Штауфер, обводя взглядом камеру.
Разведчица молчала, не сводя с него измученных глаз.
— Ответьте на два вопроса, и я оставлю вас в покое! — продолжал Штауфер. — Сколько вам платят, какой ваш оклад?
Ей захотелось плюнуть в его физиономию, но она была лишена даже этой возможности. Во рту все пересохло, язык распух и еле-еле поворачивался.
— Этот вопрос вас не устраивает? Отлично? Я предложу другой: скажите, дорогая, вы девушка или замужняя? Поверьте, что ни первый, ни второй вопрос не имеют никакого отношения к вашей судьбе. В данном случае вы просто разрешите спор между двумя мужчинами.
Юля молчала.
— Что ж, прекрасно! — невозмутимо заметил Штауфер. — И все-таки я хочу заверить вас в присутствии свидетелей, что вы заговорите. Но… молчание и упорство обойдутся вам очень и очень дорого. Колотить я вас больше не буду. Вы привыкли, видно, чтобы вас били. Мы испробуем другое. Да, да! Если до утра вы не объявите через дежурного, что желаете вести откровенный разговор, вас переведут в общую камеру. В мужскую! — Он повернул голову к обершарфюреру: — Сколько их там?
— В шестой? — уточнил тот.
— Ну да!…
— Двадцать семь человек.
— Слышали? — любезно улыбнулся Штауфер. — Двадцать семь молодчиков, давно лишенных женского общества! Дезертиры, мародеры, трусы, симулянты и прочая дрянь, усомнившаяся в непобедимости нашего оружия! Возможно, что с ними вы найдете общий язык.
Туманова внутренне содрогнулась.
— Молчите? Значит, согласны? — И он обратился к гестаповцу в штатском: — Составьте акт, что арестованная согласна.
— Сейчас? — спросил тот.
— Можно и после, а мы пройдем в шестую камеру.
Штауфер вышел вместе с обершарфюрером, а гестаповец в штатском остался. Не успела закрыться дверь за ушедшими, как он вынул из бокового кармана пиджака плоскую алюминиевую флягу, положил ее на койку и сказал:
— Вода. Это вам…
Туманова взглянула ему прямо в глаза.
Тот сказал:
— Плохо, когда человек уже сам ни в кого не верит и лишает веры других. Я знаю, что вы обо мне думаете, но вы жестоко ошибаетесь. Меня привело сюда только чувство восхищения. Я обязан помочь вам…
— Уйдите!… Я вам не верю… — с трудом проговорила Юля.
— Вы сами роете себе… — с грустным укором в голосе начал гестаповец и прервал, не окончив фразы. Дверь открылась, вошел дежурный. — Так вот… решайте сами! — в совершенно другом тоне добавил гестаповец и вышел.
Туманова выждала, пока Генрих навесил засов и запер двери, а потом бросилась к глазку и поглядела в него. Дежурный удалился.
Она торопливо спустилась вниз, схватила флягу и забилась в угол камеры. Дрожащей рукой она отвинтила колпак и сухими, потрескавшимися губами припала к горлышку фляги. Она пила, не отрываясь, пока не почувствовала, что фляга пуста.
— Вода… вода! — шептала она, зарывая флягу в соломенную труху. — А вдруг она отравлена? — Юля задумалась и горько сжала губы. — Ах, если бы так!…
Она уселась на койке, как обычно обхватив колени руками. Сразу стало легче дышать, исчезла палящая боль в груди, прояснились мысли. Будто огромная тяжесть свалилась с плеч.
Перед глазами стоял этот непонятный, загадочный гестаповец. Кто он и чего добивается? Он сказал что-то о восхищении… Просит довериться ему… Тоже непонятно! Ну, допустим, она доверится. Что тогда? Как поступит он? Не может же он, жертвуя собой, спасти ее?
От волнения и нахлынувших мыслей сердце забилось чаще. Юля потерла виски, лоб. Надо хорошенько все обдумать, все взвесить. Главное, спокойно, как бы со стороны.
Почему не рискнуть в ее положении? Что она теряет, решив проверить гестаповца? Как будто ничего.
Если он рассчитывает покорить ее своим великодушием, расположить к себе и, пользуясь этим, вызвать на откровенность, то он ошибается. Никогда и ни при каких условиях нельзя открыть ему, кто она, с какой задачей и кем послана сюда! Никогда!