Голубые луга
Шрифт:
Казалось бы, самое нехитрое дело — привалить по осени к дому землю. Чтоб морозу было неповадно гулять по полу, ноги людям студить, а выходит — не в одном тепле дело. Выходит, что у крестьянина каждая вещь неспроста. Для дела само собой, но ведь еще и для души, и для оберега, и детям чтоб наука. Ложка — для еды, а цветы на ложке — для глаз, а то, что в золото цветы погружены, — так это чтоб душа еде радовалась и чтобы ложка сама по себе была хвалой хлебу-соли. Так же вот и завалинка.
Нагребут
На завалинку к первой ласке весеннего солнца все тянутся: и стар, и млад, и хозяева жизни.
Прижмешься щекой к шершавому бревну избы, солнце бродит по твоему лицу, веснушки ищет, и ты неведомо чему улыбаешься. А глаза откроешь — дедок-мудрец бороденку солнцу выставил и тоже улыбается, словно дитя в люльке.
Как знать, может, на завалинке-то и завязывается и дозревает в человеке то зерно, которое никак не названо, но нет без которого русской души.
Взрослые люди мечтать не умеют. Они ставят перед собой задачи: выполнимые, сомнительные и совершенно невыполнимые. Но планы — не мечты. Планы могут наполнить человека упорством, дать ему силу, укрепить волю. Мечты — учителя души.
Распрощавшись с собою, с тем глазастым человечком, который живет в краю детства за высоким забором лет, — всю жизнь ищем мы встречи с ним. И Федор Николаевич тоже нет-нет да и призадумается: неужто разошлись пути навсегда?
И кажется ему, что все еще можно поправить. Нужно только выбрать время, найти свободный от забот часок да и нырнуть с головой в зеленую траву. Поглядеть на мурашей, на травинки.
И ведь находился свободный часок! Погружался Федор Николаевич в траву с головой и навзничь лежал. Облака города строили, зверьми оборачивались, ликами, а чуда не было. Мураши в траве копошились, но были они всего лишь мурашами, а трава была травой.
И вздыхали оба: Федя и Федор Николаевич, и грустили друг о друге. Не пришло, знать, время встречи. Не пришло. Придет ли?
В святочную ночь Федор Николаевич, не зажигая свет, часами простаивал у пахнущего морозом окна, трогая пальцами обжигающие холодом стебли ледяного чертополоха. Он глядел на высокую маленькую луну, на снег, на синюю звезду, которая и под луной не теряет силы, глядел и вздыхал.
Потом Федор Николаевич садился читать Гоголя. Читал он не «Ночь перед Рождеством», а «Майскую ночь». «Ночь перед Рождеством» — ослепительна здоровьем, жизнью, смехом. «Майская ночь, или Утопленница» — светла от печали, ясна от нежности и удивительна от любви.
Начитавшись Гоголя, он ложился спать. Закрыв глаза, видел снежные
Под январской луной невозможно совершить недоброе дело, а если кто на это способен, тот не человек. Под январской луной — весь ты на виду, и весь мир открыт перед тобой нараспашку. Светится даже то, чему не дано светиться от природы. Те же бревна! Они мерцают иглами мороза, как драгоценная ткань.
Постояв в тени крыльца, Федор Николаевич выходил на середину двора и стоял, смущенно улыбаясь, словно его поставили посреди мира. Точь-в-точь как Федя, выбегавший на те лунные поляны. Феде все казалось тогда, что под луною он и впрямь посредине мира. А может быть, так оно и было на самом деле.
Ни разу с далеких времен детства не пришлось ему отведать жареных колосков. И в голову никогда не приходило — набрать горсть колосков, поджечь и, стряхнув на ладонь зерна, вспомнить их вкус.
Запах обгорелых усиков колоса, разогретых огнем зерен был самым дорогим запахом, жившим в нем с детства.
Они жарили колоски, спрятавшись в кустарнике. Дело это было недозволенное, потому что еду в пору войны можно брать лишь из общего котла, чтоб хоть сколько-то, но хватило всем.
Тогда они об этом не знали, не думали об этом. Им ведь есть хотелось. Всегда. Всю войну. Но не в одном голоде дело. Детство любит пробовать на зуб металл и дерево, а уж насчет лакомств лучше и разговора не заводить.
Чем только не лакомятся в детстве. Попробуйте теперь отведать те деликатесы, которые ценились и в чем все мы находили вкус. Волчьих ягод, правда, больше двух-трех штук не ели. Знали, что отрава. А ягоды паслена, черные сверху и зеленые изнутри, шли горстями.
А пышки-лепешки? Помните траву подзаборную? Лист у нее веером, плод, как таблетка: не сладкая, но и не горькая.
А сосание ивовых прутиков? Белых, очищенных от горькой коры, влажных, сладких.
А поедание семян липы, молодых завязей липовых листочков, нежных побегов клена…
Чего только не жевали мы, чего не лизали!.. Может, потому и выжили в годину всеобщего бедствия.
Поколение людей, переживших войну, благородно и не корыстно. И я знаю, почему это так. Оно, это поколение, более всего ценит в жизни хлеб. Последний кусок хлеба, поделенный на всех, дороже университетской премудрости.
А почему любили жареные колоски? Да все потому же! Жареные колоски пахнут хлебом.