Шрифт:
I
Противоположная сторона сопки обрывалась вертикальной стеной. Внизу на головокружительной глубине вытянулась долина.
— Передохнем, парни, — предложил Толька Каштану и Эрнесту, снял
— И то дело, умаялись, — согласился Каштан и раздраженно добавил Тольке: — А ну от обрыва! Дурной… Невелика честь так голову сложить.
Эрнест тоже снял ружье, мощный английский бинокль, рюкзак, служивший ему ягдташем, и прилег на мох.
Они частенько по воскресеньям хаживали втроем на охоту, благо ни ехать, ни идти далеко не надо: шагнул в тайгу — тут и охоться.
Была та короткая, неуловимая рассветная минута, когда стало ясно, что ночь ушла, наступило утро и вот-вот из-за горной гряды жар-птицей взлетит солнце и все вокруг засверкает, вспыхнет, заискрится. А пока небо светилось ровным оранжевым светом, и сопки, и скалы, и деревья, и даже парящий над долиной ястреб-стервятник казались тоже оранжевыми. Дальние цепи гор, безымянные хребты еще не вырисовывались: их прикрывала завеса, плотная и непроницаемая, как апельсиновая кожура. Слышно было, как внизу шумит невидимая за туманами река. Белые туманы на реке походили на огромные сугробы.
Небо как бы накалялось с каждым мгновением, взблескивало ярким пурпуром, таяли последние росинки звезд, и, глянув на восток, охотники невольно зажмурились, как от вспышки магния: там горел появившийся из-за скалы дугообразный хохолок.
Лучи, заметно вздрагивая, все ниже обнажали сопки, все глубже проникали в ущелье. Видимость расширилась; выплыли дальние цепи гор, хребты.
Туманы на реке поднялись и обнажили быстрые чистые воды. Тайга запела, защебетала, зашуршала, захрустела. Проснулась тайга…
Вдруг Толька схватил бинокль, торопясь настроил нужную резкость. Сильные искусственные глаза приблизили кромку обрыва. Там показался громадный медведь. Он шел неторопливо и важно. Но чу! Зверь вдруг замер, глядя в сторону Транссибирской магистрали. Нет, его не пугали изредка проносившиеся составы: таежное зверье с рождения привыкло к ним, как привыкают, например, к грохоту грома, сверканию молний. Медведя напугали странные двуногие существа, которых он, очевидно, доселе не видывал. Существа эти передвигались по железнодорожному полотну, входили и выходили из продолговатых зеленых холмиков — жилых вагончиков, стоящих в тупике. Возможно, два года назад медведь наведывался в здешние края, но не видел, не чуял ни двуногих существ, ни зеленых холмиков с сизыми дымками, источавших тревожный запах таежных пожарищ.
Действительно, тогда тут почти не было людей, не считая жителей маленькой деревеньки. Не существовало и поселка на колесах — Дивного, где разместился поезд строителей железной дороги.
Каштан и Эрнест поочередно поглядели в бинокль.
— Пятится… — сказал Эрнест и победно прокричал: — Глядите! Удирает!
— И правильно делает, — отозвался Каштан.
…Каштан — бригадир монтеров пути, или путеукладчиков, как называют эту бригаду на стройке. Родом из глухой восточносибирской деревеньки с поющим названием Перезвоны, все население которой свободно бы поместилось в избе-пятистенке. Едва ему миновало пятнадцать лет, отца, леспромхозовского вальщика, насмерть придавило на делянке лесиной. Пенсию, что назначили за кормильца матери, едва хватало, чтобы прокормить его, Каштана, и четырех сестренок мал мала меньше. Закончил Каштан седьмой класс, на время расстался со школьным портфелем. Леспромхозовский директор, всегдашний товарищ отца по охоте, долго барабанил пальцами по письменному столу, глядя на стоявшего перед ним Каштана. «Посиди тут, — сказал, — я скоро». Вернулся с пачкой десятирублевок. «Отдай мамке. А ко мне приходи, как аттестат зрелости получишь. Успеешь, наработаешься». Каштан насупился. «Школу я кончу и без твоей подсказки, дядя Семен, потому как учиться сам желаю. А деньги не возьму. Сибиряковы
Принял директор. Год работал Каштан на делянке чоккеровщиком — крепил тросами бревна к трактору-трелевщику, — матери все до копейки отдавал.
Приехал как-то в родные края в отпуск земляк Каштана, уже отслуживший в армии парень. Сказывал, что работает на знаменитой сибирской стройке Березовая — Сыть, зарабатывает не чета леспромхозовским, раза в два, а то и в три больше. Прикинул Каштан, что матери к зиме пальто надо справить, сестренок тоже одеть-обуть. Денег, как ни крутись, не хватало. Да и свет белый посмотреть хотелось, потому что за всю свою жизнь видел Каштан только два населенных пункта: Перезвоны и леспромхозовский поселок.
Мать, узнав о намерении сына ехать на железнодорожную стройку, заголосила, словно в доме был покойник: «Да не нужно мне твоих денег, авось прокормимся. Да как же я в разлуке жить стану!» Но Каштан сызмальства рос упрямым. Уехал, хотя у самого при прощании с родными, особенно с меньшой сестрицей Анютой, любимицей, чуть сердце не разорвалось.
Проспав ночь на жесткой плацкарте, предстал перед начальником поезда в поселке Березовая. Был он в волчьей отцовской ушанке, старом овчинном полушубке, с допотопным деревянным сундучком в руке. Посмотрел начальник его документы и удивленно глянул на паренька: «Да тебе и шестнадцати нет! Иди, иди, откуда пришел». Каштан не торопясь поставил сундучок, без приглашения сел на стул и заговорил степенно, как равный с равным, не скрывая удивления: «Мне даже смешно ваши речи слушать. Кто ж за меня семью в пять ртов прокормит? Да вы гляньте в трудовую книжку, там ясней ясного написано: год чоккеровщиком отработал. Между прочим, это вам не бумажки за столом перебирать — после смены рубашку выжимал. Две благодарности имею, неоднократно премии получал, план на сто сорок процентов выполнял. А вот грамота, поинтересуйтесь».
Очень уж неловко было хвастать Каштану благодарностями да грамотой: совестливость была в крови у Сибиряковых. Похвастал же потому, что боялся отказа. Кто ж, как не он, сестренок на ноги поставит? К удивлению Каштана, начальник не отказал. Направил его к лесорубам.
Полгода рубил Каштан просеку. В получку деньги исправно переводил матери, оставляя себе только на пропитание. Работящий, немногословный паренек полюбился лесорубам.
Как-то увидел Каштан в работе бригаду монтеров пути. Парни работали ловко, слаженно, послушный им гигантский путеукладчик одно за другим поднимал с платформы звенья и укладывал их на трассу. И сразу померкла, показалась скучной и однообразной работа лесоруба. Да и не по душе она ему была: как всякий таежный житель, он любил лес, зря ветки не срезал, а тут приходилось вековые деревья губить. Как бритвой по сердцу. А к машинам он тянулся сызмальства. Умный, послушный людям путеукладчик покорил его.
Командовал бригадой дюжий молодой парень, Дмитрий Янаков, недавно окончивший Московский институт инженеров транспорта. Заметив стоявшего возле путеукладчика Каштана, крикнул: «Малец, отойди, шпалой зашибет!» Синеглазый великан-бригадир с длинной гривой на редкость светлых, почти белых волос, в треснувшей по швам защитного цвета куртке бойца строительного отряда с эмблемой МИИТа на спине сразу понравился Каштану.
Ночью снились ему рельсы, шпалы, слышалась басовитая бригадирская команда: «Опускай!» — и звенья, будто наяву, ложились на гравий.
Через несколько дней Каштан отыскал в поселке вагончик, где жил Дмитрий Янаков, и сказал ему, что «очень даже желает» работать в бригаде путеукладчиков. В ответ Дмитрий невольно улыбнулся, поглядывая на предательский золотистый пушок, что едва пробился на верхней губе Каштана. «Вы, чую, не верите — совладаю ли?» — спросил Каштан. «Не верю», — опять улыбнувшись, признался бригадир. «А вы сначала пораскиньте мозгами, потому как не подумавши умные люди не говорят, — наставительно сказал Каштан. — Я ж не городской балбес, которого всему обучать надо. Плотницкое, даже столярное дело с малых лет знаю. Трактор очень даже уважаю. Разумеете?»