Голые мозги, кафельный прилавок

Левкин Андрей

Ночью гора темная, тоже из чего-то все того же одного. Темная и сырая, света на ней совсем мало – фонарей и окон, каждая горящая точка отдельно. Она продырявлена огнями – темная корка, кое-где светящаяся изнутри, будто содержит светящееся вещество. Город внизу такой же, огней там больше, но и они разрозненные, не сливаются. Полнолуние сверху – той же системы, а с утра внизу было какое-то время белое, быстро растаяло. Снег пошел еще ночью: потом курили у окна – уже падал, заметало в комнату. Чисто махасамадхи какое-то, если бы оно тоже решило принять тут форму. Все как всюду всегда.

Это как музыкант в переходе, например. Он дудит что проще или то, что у него лучше получается, что привычнее.

Но одно и то же всякий раз у него выходит чуть иначе. «Как им ощущается, что все по-разному, хотя одно и то же, он же как-то осознанно играет?» – накануне рассуждала R., когда мы еще только шли на каунасский автобус (просто так поехали, выходные). Да, еще в Каунасе тогда был ветер, на котором можно лежать, на стрелке речек: откидываешься на спину и не падаешь – лежишь на нем. Чайки там пытались взлететь, у одного из берегов их колония, их отбрасывало метров на десять, едва они пытались расправить крылья. То ли в самом деле ничего не могли поделать, то ли развлекались. А потом ветер стих, и ночью пошел снег.

Вот белое вещество проникает повсюду, заполняя тебя и все, что под всей здешней кожей. Оно делает любое время одним и тем же, всякий раз превращаясь во что-то, что тут видно вокруг. Или продукты: а если сделать один большой супермаркет на весь город и чтобы никаких других магазинов? В Каунасе нашелся и такой, напротив – через реку – Дворца спорта, но если бы еще и продукты: сыр, один, просто сыр. Или хлеб. Выбор-то в сущности тут и не нужен (это была другая тема R. по дороге к автобусу), а в единственном месте сразу бы все люди, а если еще и в магазине все в одном варианте, то разницы будут отыскиваться в более интересных делах, чем продукты.

Белое вещество, как такая масса, из которой лепят мелкие игрушки-безделушки. Ее можно отвердеть в духовке, а потом раскрасить, как захотелось сегодня. Теперь понятно, зачем эти кафетерии: ну да, в них же все сделано из одного – мука-тесто. Частный случай белого вещества, одна из его проекций. Только плюшки – это уже умиротворившаяся вселенская форма, они всегда сделаны уже вчера, пусть даже еще теплые – они уже готовые. Но мы-то тут сегодня, значит, мы здесь в каком-то другом виде.

Значит, есть какая-то штука, которая из ничего – или из себя – производит это белое вещество, которое превратится во что угодно: всякий раз заново. Производит, все время выталкивая из себя произведенное, отслаивая, – так Каунас делает свою вселенскую форму всякую секунду, когда мы там. Оболочки, шкурки, как если вода, откидываемая на дуршлаг, становилась бы в нем лапшой, макаронами, вермишелью, – то ли по какому-то плану, то ли как уж выйдет.

Когда это будет привычно, то станут заметнее блики: ночью на латунном шпингалете окна в сад, яблоки оттуда лезут внутрь; на малиновом пакете на полутемной кухне под крышей; вспышка стекляшки в торце темной подворотни – вот так сошлись оптические углы, что она там, в длинной глубине, вспыхнула; на полузасохшей глине после дождя возле железной дороги, еще там много белых и желтых цветов, мелких, ну такие – сразу пучком; на грани лестничной ступеньки, обычной бетонной между четвертым и пятым этажами; на непонятной железке возле кафе Gustavs Adolfs; на расписании автобуса за городом – блик не дает увидеть ближайшее время отправления; на куске жести – ею закрыли дыру в заборе; на разделительной полосе шоссе, несплошной; на белой бумаге, не глянцевой – блик какой-то вытянутый, будто капля; на глазури tejas kuk’и возле чашки кофе.

Их соединение перечислением не значит ничего, и они не совсем блики – просто чуть ярче того, что могло быть произведено местным освещением. Вероятно, избыток той штуки, которая тут делает все. Они не для того тут,

чтобы выдать тайну природы вещей, а как-то само собой выскакивают – чуть более яркие, чем это было бы здесь логично.

English holly, common holly

Нельзя же, чтобы предмет письма в точности переходил в само письмо. Тогда объект и субъект перепутаются и испортят все на свете различения. А Манчестер – текст уже и сам по себе – по размеру, составу/фактуре и прочему. Тексты о текстах – ну что это такое и что теперь делать? Вот Манчестер, город. С ним связано ощущение некой недостачи: чего-то тут не хватает – какую-то штуку надо написать, чтобы ее заткнуть. Эта недостача может и не быть связанной с городом, но если ощущение возникло в нем, то он в этом участвует.

Но Манчестер сам – как этот текст. В том же формате, по частям и в сумме устроен ровно так, как то, что сейчас следует написать. Нет разрыва между имеющимся объектом и требуемым субъектом. Мне надо понять штуку, которой не хватает; сначала ее надо найти, но в нем, Манчестере, никакой щели не видно, тут все без зазоров. Вот он здесь, давно составлен и связан – совершенный иероглиф. Остается только лезть именно в это сходство & подобие: в некотором месте ощущается какая-то штука, которую не понимаешь, – надо ее определить и записать. Она предполагает такой-сякой текст, устроенный как-то. Но точно так же – по исходному ощущению – устроено само это место: Манчестер. В чем, собственно, они схожи?

Например, текст можно сделать (не набело) дней за пять. За пять дней можно обжиться и в Манчестере (а больше у меня и нет). Конечно, это нетто-время. Упаковка добавляется до (покупка билетов и проч.) и после (доделывание текста). Здесь «до» и «после» относятся уже к разному – к городу и тексту: вот так они и перепутываются. Какой-то подготовки (смотреть справочники, карту) не было – некогда. Но, разумеется, чуть ли не главный промышленный центр XIX века. Шерсть-хлопок, мануфактуры, каналы для подвоза сырья и вывоза продукции. Промышленная революция, ткацкая столица мира, черно-белая (картинки). Пакгаузы, дымные трубы, мосты, каналы – впрочем, небольшие и узкие. Вот это он тут, Манчестер, и что же – сочинять в нем беллетристику или думать о собственной жизни?

Как устроены улицы, непонятно: откуда идут, куда? От вывесок и видов тоже никакой пользы: ну вывески, виды; лужайки, заборы, перекрестки, прочее. Люди – никогда ранее не виденные – со всех сторон туда-сюда: каждый первый раз появляется в твоей жизни, они производятся Манчестером всякий миг лично для тебя. Люди в затрапезе, только что не секонд-хенд, входят в здания и выходят из них, интерьеры там (заглядываю в окна) роскошные и сияют. Так тут устроена реальность. Вероятно, денег немного, так что же, никому не заходить никуда внутрь или же намеренно уничтожать такие помещения? Центр небольшой, выходит, город размером с Вильнюс, меньше Риги? Но он раскидистый, есть и боковые районы – но где ж таких нет? – а центр небольшой. Миллион в городе явно не рассредоточился бы. Да, нет тут миллиона: «полумиллионный город имеет крупнейшую в регионе 2,2-миллионную агломерацию Большой Манчестер». Примерно Вильнюс (агломерацию не считаем).

Река. Не получалось сориентироваться и на нее. Река всегда дает ось координат, но не тут. Ее не видно, она узкая, а еще в городе каналы, поэтому неясно: то ли река, то ли канал. Уличная сеть тоже косая, автобусы в ней крутятся так, что направление все время сбивается на четверть, а еще и с непривычки, со второго этажа – оттуда другие пропорции, отчего 90 градусов всегда то выпадают, то добавляются. Это еще без районов двухэтажных узких домов, выстроившихся в длинные ряды, – там улицы будто и устроены так, чтобы был лабиринт.