Гон спозаранку
Шрифт:
Так что положение мое, как видишь, довольно серьезное, и оно станет еще серьезнее, когда отец увидит счет. Но что бы ты ни делала, я тебя умаляю не писать отцу, вся беда в том, что я никогда не знаю, какой суммой я могу распологать, и боюсь, что это вообще невозможно — записывать расходы, не зная, какая сумма у тебя осталась, и больше того, я боюсь, что и за это время счет немного вырос.
Ты хочешь, чтобы я летел на Майорку самолетом? И что мне сказать — кто заплатит за билет?
Пожалуйста, напиши мне как можно скорее, потому что каникулы
Женева, 26 марта
Дорогой папа!
Я написал маме неделю назад, чтобы сообщить ей, что я очень хотел бы провести пасхальные каникулы на Майорке. Пока она не ответила на мое письмо, но надеюсь, что у нее все хорошо, и думаю, что она еще напишет, потому что каникулы начинаются во вторник.
Боюсь, мне придется тебя огорчить, потому что счет опять будет очень большой, но в весенний семестр я начну новую жизнь и буду держать тебя в курсе всего.
P. S. Если мама не напишет, что мне делать?
Курт Воннегут
ЛОЖЬ
Было самое начало весны.
В слабых солнечных лучах бахрома давнего инея казалась совсем серой. Прутья ив были окутаны золотистой дымкой пухлых сережек. Черный «роллс-ройс» мчался из Нью-Йорка по Коннектикутскому шоссе. За рулем сидел Бен Баркли, черный шофер.
— Не превышайте скорости, Бен, — сказал доктор Римензел. — Как бы ни были нелепы некоторые ограничения скорости, соблюдайте их. Спешить незачем — у нас достаточно времени.
Бен отпустил педаль газа.
— Весной она сама так и рвется вперед, — объяснил он.
— Ну, так не давайте ей воли, хорошо? — сказал доктор.
— Слушаю, сэр, — ответил Бен и добавил уже тише, обращаясь к тринадцатилетнему мальчику, который сидел рядом с ним — к Элу Римензелу, сыну доктора. — Весной ведь не только люди и звери радуются. Машины, они тоже шалеют.
— Угу, — сказал Эли.
— Все радуются, — объявил Бен. — Сам ведь тоже радуешься, верно?
— Радуюсь, конечно, — уныло сказал Эли.
— А как же иначе? Ведь в такую замечательную школу едешь, — сказал Бен.
Этой замечательной школой была Уайтхиллская школа для мальчиков, частное учебное заведение в Норт-Марстоне в штате Массачусетс. Туда и направлялся «роллс-ройс». Эли предстояло зачисление в списки учеников, приступающих к занятиям с осени, а его отец, выпускник 1939 года, должен был присутствовать на заседании попечительского совета школы.
— Что-то мальчик не очень радуется, доктор, — сказал Бен. Он говорил не всерьез. Так, весенняя болтовня.
— В чем дело, Эли? — рассеянно спросил доктор. Его внимание было поглощено чертежами тридцатикомнатной пристройки к дортуару Памяти Эли Римензела, названного так в честь его прапрадеда. Доктор Римензел разложил чертежи на откидном ореховом пюпитре, который был вделан в спинку переднего сиденья. Это был плотно сложенный величественный человек, врач, целитель во имя облегчения страданий, ибо он родился более богатым, чем персидский шах.
— Тебя что-нибудь тревожит? — спросил он Эли, не отрываясь от чертежей.
— Ничего, — сказал Эли.
Сильвия, очаровательная мать Эли, сидела рядом с доктором и читала проспект Уайтхиллской школы.
— На твоем месте, — сказала она Эли, — я была бы просто вне себя от восторга. Ведь сейчас начнутся четыре лучших года твоей жизни.
— Угу, — ответил Эли.
Он не обернулся к ней, предоставляя ей беседовать с его затылком, с жесткой щеточкой каштановых волос над твердым белым воротничком.
— Интересно, сколько Римензелов училось в Уайтхилле? — сказала Сильвия.
— Ну, это все равно что спросить, сколько покойников на кладбище, — заметил доктор и сам ответил на эту старинную шутку, а заодно и на вопрос Сильвии: — Все до единого.
— Если бы пронумеровать всех Римензелов, учившихся в Уайтхилле, то какой номер был бы у Эли? Вот что я хотела бы знать, — объяснила Сильвия.
Этот вопрос вызвал у доктора Римензела легкое раздражение. Он отдавал дурным тоном.
— Это как-то не принято считать, — сказал он.
— Ну хоть примерно, — попросила жена.
— Даже для примерной оценки, — сказал он, — пришлось бы поднять все архивы вплоть до последних десятилетий восемнадцатого века. И прежде надо решить, считать ли как Римензелов также и Шоффилдов, и Хейли, и Маклелланов.
— Так подсчитай, пожалуйста, — сказала Сильвия. — Только тех, кто носил фамилию Римензел.
— Что же… — доктор пожал плечами, чертежи зашуршали. — Человек тридцать, наверное.
— Значит, номер Эли — тридцать первый, — обрадовалась Сильвия. — Ты номер тридцать один, милый, — сообщила она каштановому затылку.
Доктор Римензел снова зашуршал чертежами.
— Я не хочу, чтобы он говорил там всякие глупости вроде того, что он номер тридцать первый, — объявил он.
— Ну, Эли ничего подобного делать не будет, — сказала Сильвия.
У этой энергичной честолюбивой женщины не было своего состояния, и, хотя замуж за доктора она вышла шестнадцать лет назад, ее все еще живо интересовали и восхищали обычаи старых богатых семей.
— Я просто из любопытства, а вовсе не для того, чтобы Эли потом говорил, какой он номер, обязательно побываю в архиве и узнаю, какой он все-таки номер, — сообщила Сильвия. — Вот чем я займусь, пока ты будешь заседать, а Эли — проходить все эти приемные формальности.