Гончаров
Шрифт:
Между прочим, в салоне Львовой-Синецкой мы видим Гончарова, о котором не пишут мемуаристы: студент Гончаров веселился от души и даже… танцевал. На вечерах гости много танцевали, и, по собственному признанию Гончарова в очерках «На родине», он любил это делать и в Москве часто открывал танцы мазуркой. Как это не соответствует общепринятым представлениям о писателе, представлениям, составленным под влиянием всегда «солидных», каких-то «чиновничьих» его портретов (и даже фотографий), известных ещё по школьным хрестоматиям. В лице Гончарова постороннему взгляду невозможно прочесть той кипучей внутренней жизни, какую мы видим в его письмах, романах. Оно всегда спокойно, если не сказать — равнодушно. Тем паче что некоторые фотографии выполнены в полный рост, на них Гончаров стоит в какой-то искусственной позе, рядом с неизбежной матерчатой драпировкой, возле каких-то балюстрад с балясинами, со шляпой в руке (изобретения фотографов XIX века)… На этом фоне каким-то особняком стоит портрет работы К. А. Горбунова [103] конца 1840-х годов. В лице Гончарова на этом портрете много жизни, которая вся ещё рвётся наружу, не прячется за «общим выражением лица». Когда после этого портрета смотришь на более поздние фотографии или портрет И. Н. Крамского, понимаешь, какую тяжёлую жизненную школу прошёл писатель, сколько похоронил в себе нерастраченной радости, таланта, счастья, открытых побед… Да, этот Гончаров даже в конце 1840-х годов, когда ему было уже 36–37 лет, вполне мог покружиться в вихре танца. Мог и, как испанец, с гитарой в руках, перебирая струны, запеть перед полюбившейся ему женщиной: «…Ты душа ль моя, красна девица! Ты звезда ль моя ненаглядная! Полюби меня, добра молодца!» Мог поучаствовать в той невинной, но шумной суете ухаживаний за пансионерками Екатерининского института, какая наблюдалась среди молодых мужчин майковского кружка… Тем паче всё это было в студенческие годы в Москве, о которых сохранилось лишь глухое упоминание в романе «Обломов», в разговоре Штольца и Ильи Ильича: «Ты ли
103
Горбунов Кирилл Антонович (1822–1893) — художник-портретист.
Со времени посещения театрального салона Львовой-Синецкой у Гончарова начинают складываться особые отношения с русским театром, любовь к которому он пронесёт через всю жизнь. В Малом театре и на вечерах у Львовой-Синецкой вырабатывался вкус писателя к драматическому искусству. Между прочим, в театральном мире Гончаров на всю жизнь останется своим. Как показали его поздние статьи «Опять «Гамлет» на русской сцене», «Мильон терзаний», его статья об А. Н. Островском, его переписка с П. Д. Боборыкиным [104] о театральном искусстве, его отношения с актёром И. И. Монаховым, [105] актрисой М. Г. Савиной и другими, Гончаров был тонким ценителем актёрского искусства и драматургии — и недаром избирался членом комитета по присуждению литературной премии за лучшее драматическое произведение. Гончаров посещал театральные представления в Москве, Петербурге, в Париже и даже в Симбирске! Как театрал, он возрос на реалистических традициях Малой московской сцены, и эти традиции оказались близки ему как писателю… В этом смысле значение московских студенческих лет трудно переоценить.
104
Боборыкин Петр Дмитриевич (1836–1921) — писатель-романист, редактор журнала «Библиотека для чтения». Состоял в дружественном знакомстве и переписке с Гончаровым.
105
Монахов Ипполит Иванович (1842–1877) — артист Александринского театра. Гончаров тепло относился к молодому актёру. Именно по поводу игры Монахова в роли Чацкого была написана замечательная статья Гончарова «Мильон терзаний». Летом 1876 г., пока Монахов был у родственников в Киеве, Гончаров три месяца прожил в его квартире ввиду ремонта квартиры на улице Моховой.
Чем ещё можно вспомнить студенческие годы писателя? Есть один важнй момент, который нельзя пропустить. Удивительно, но, став студентом университета, в котором столь силен вольный дух, Гончаров не выходит из церковной ограды и по-прежнему, как и в годы обучения в училище, продолжает посещать храм Никитского женского монастыря. Это был старый московский монастырь, основанный в 1582 году боярином Никитой Романовичем Захарьиным-Юрьевым, [106] братом первой жены Ивана Грозного — Анастасии. По имени монастыря получила позже свое название и улица, на которой он находился: Никитская. Мальчик Гончаров начал посещать его ещё в десятилетнем возрасте — никем не побуждаемый, но, скорее всего, с братом Николаем, который учился вместе с ним сначала в Коммерческом училище, а потом в университете. Ходил он туда целых 13 лет — до двадцатитрехлетнего возраста! Никаких конкретных сведений об этом у нас нет, но сам факт весьма любопытен: при всех перипетиях судьбы, вращаясь в различных (в том числе и атеистических по духу) кругах общества, он много лет, десятилетия, ничего не афишируя, продолжает, как и в симбирском детстве, ходить в храм. Привычка ли, крепшая ли с умножением жизненных опытов и скорбей вера влекли его туда? Нам этого не узнать. Душа Гончарова созреет вполне и приоткроется только к 1860-м годам, когда он будет посещать храм Святого мученика Пантелеймона возле своего дома на Моховой улице. Когда монастырь посещал Гончаров, он уже был восстановлен от разрушения, случившегося после пожара Москвы в 1812 году. Об этом монастыре вспоминает писатель в «Обрыве»: «В университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне». Если фигуру Райского принять как в значительной степени автобиографическую, то из «Обрыва» можно узнать и о том, что в студенческие годы Гончаров пережил увлечение русской историей, «уходил в окрестности, забирался в старые монастыри и вглядывался в… почернелые лики святых и мучеников, и фантазия, лучше профессоров, уносила его в русскую старину». Как натура впечатлительная, будущий романист глубоко погружался «в образ» древнего благочестия: «Долго, бывало, смотрит он, пока не стукнет что-нибудь около: он очнется — перед ним старая стена монастырская, старый образ: он в келье или в тереме».
106
Захарьин-Юрьев Никита Романович (1528–1586) — известный в эпоху царя Иоанна Грозного боярин, брат первой жены царя — Анастасии Романовны. Благодаря безупречной и верной службе занимал высокое положение при царе, отличался справедливостью, был любим народом. Заступался перед царём за несправедливо обиженных, подвергался опале и был вновь возвращаем на службу. Перед смертью принял монашество с именем Нифонт. Похоронен в Новоспасском монастыре. См.: Михаил Никитич Романов. Жизненный подвиг узника царской династии и исторический очерк эпохи. М., 2009. С. 30–61.
Университет освобождал от стереотипов провинциального мышления. Конечно, Гончаров ощущал, как и многие, дух университетской свободы, которой, по его собственным словам, не было, например, в «военных или духовных заведениях». В своих воспоминаниях он пишет: «Я не говорю, чтобы свободе этой не полагалось преград: страх, чтобы она не окрасилась в другую, то есть политическую краску, заставлял начальство следить за лекциями профессоров, хотя проблески этой, не научной, свободы проявлялись более вне университета; свободомыслие почерпалось из других, не университетских источников. В университетах молодежь, более чем в других заведениях, ограждена серьезною содержательностию занятий от многих опасных увлечений, заносимых туда извне, больше издалека… Но тем не менее на лекции налагалось иногда veto, как, например, на лекции Давыдова. [107]
107
Давыдов Иван Иванович (1794–1863) — педагог и писатель, профессор философии, затем русской словесности в Московском университете, академик. Автор трудов: «Опыт руководства к истории философии», «Начальные основания логики», «О возможности философии как науки», «Греческая грамматика», «Речи Цицерона», «Учебная книга латинского языка», «Латинская хрестоматия» и др.
Он прочел всего две или три лекции истории философии; на этих лекциях, между прочим, говорят (я еще не был тогда в университете), присутствовал приезжий из Петербурга флигель-адъютант, и вследствие его донесения будто бы лекции были закрыты». Лекции в Московском университете развивали ум, приобщали к европейской культуре. В эти годы Гончаров серьезно увлекается немецким эстетиком Иоанном Винкельманом. В одной из автобиографий романист признается, что все свободное от службы время «много переводил из Шиллера, Гете… также из Винкельмана…». Писатель вспоминает прошедшее в письме к своему юному другу, известному юристу Анатолию Федоровичу Кони: «…Я для себя, — без всяких целей, писал, сочинял, переводил, изучал поэтов и эстетиков. Особенно меня интересовал Винкельман». Признано, что с именем Винкельмана связан целый этап развития искусства и литературы конца XVIII и начала XIX века. Огромное влияние его эстетики отразилось во всей Европе, в том числе и в России. Гончаров не только сам штудировал глубокого знатока античного искусства Винкельмана, но, по всей вероятности, прививал через его труды вкус к Античности своим ученикам в семье Майковых, где он в 1830-х годах преподавал риторику, поэтику, латинский язык и историю русской литературы. Недаром автор «Обломова» — один из самых «античных» русских писателей. Изучение Винкельмана — и через него культуры Античности — оказалось для писателя глубоким и плодотворным. Это была школа эстетического вкуса. Мышление Гончарова-художника несёт на себе печать античной гармонии, симметрии, равновесия. Один из уроков Винкельмана Гончаров запомнил надолго. Свою Ольгу Ильинскую он изображает как идеальную по пропорциям античную статую: «Если б обратить ее в статую, она была бы статуя грации и гармонии». Каковы же качественные критерии «грации и гармонии» у Гончарова? Это античная соразмерность частей тела: «Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы — овал и размеры лица; все это в свою очередь гармонировало с плечами, плечи — с станом». Такая скульптурная характеристика не просто необычна. Она кажется сначала растянутой. Не достаточно ли было одной фразой сказать о «грации и гармонии» во всей фигуре Ольги? А между тем писатель останавливает наше внимание на соотношении всех частей тела, как если бы речь шла в самом деле не о героине романа, а действительно о статуе — в эстетическом трактате. В «Истории искусства древности» Винкельмана такие примеры нередки. Вот прямая перекличка с Гончаровым: «В хорошо сложенном человеке тело вместе с головой так же относится к бедрам и к ногам, как бедра к ногам, а верхняя часть руки к локтевой и к кисти». Штудируя Винкельмана, Гончаров ещё в студенчестве серьёзно готовится к писательской миссии и глубоко постигает науку пластической красоты.
Но не только немецкая эстетика волнует его в университетские годы. Он проявляет интерес
108
Жанен Жюль Габриэль (1804–1874) — французский писатель, критик и журналист. Представитель романтического натурализма. Автор европейски известного романа «Мёртвый осёл и обезглавленная женщина» (1829).
109
Шевырёв Степан Петрович был одним из организаторов журналов «Московский вестник» и «Московский наблюдатель», апологетом «официальной народности», автор воспоминаний о Пушкине.
110
Погодин Михаил Петрович (1800–1875) — историк, археолог, журналист, профессор всеобщей и русской истории Московского университета, издатель журнала «Москвитянин».
Любопытный факт биографии писателя: в 1832 году состоялась его вторая встреча с Пушкиным. В своих университетских воспоминаниях Гончаров довольно подробно повествует о посещении Пушкиным 27 сентября 1832 года лекций известного профессора И. И. Давыдова по истории русской литературы: «Когда он вошел с Уваровым, [111] для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий («Евгения Онегина», «Полтавы» и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекающиеся поэзию, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование. Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни — и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России — передо мной в пяти шагах! Я не верил глазам». Далее Гончаров описывает спор, возникший между Пушкиным и Каченовским: «… Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса (очевидно, речь шла о «Слове о полку Игореве». — В. М.), а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож».
111
Уваров Сергей Семенович, граф (1786–1855) — в течение многих лет министр народного просвещения; в 1818–1855 гг. президент Академии наук, автор триады: «Православие, самодержавие, народность».
В этот раз Гончаров внимательно рассмотрел внешность своего кумира: «Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающийся — это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу голова, с негустыми, кудрявыми волосами». Писатель с явной любовью отмечает «задумчивую глубину» и «благородство» в глазах, «сдержанность светского, благовоспитанного человека».
Университет дал Гончарову необычайно много — не только глубокие систематизированные, современные по уровню знания, но и широту взгляда на жизнь, свободу мысли. Воспоминания писателя показывают, что он остался благодарен университету на всю жизнь и стал горячим сторонником именно университетского образования юношества в России.
Снова Симбирск
После окончания Московского университета летом 1834 года Гончаров, не имея конкретных планов, отправился на некоторое время домой, в Симбирск: отдохнуть, осмотреться, подумать о будущем. Конечно, он с трепетом узнал, что менее года назад в Симбирске два дня гостил Пушкин — проездом в Оренбург, для написания истории пугачевского бунта. Симбирск жил своей тихой, ни в чем почти не изменяющейся жизнью: «Родимый город не представлял никакого простора и пищи уму, никакого живого интереса для свежих, молодых сил». Как ни хорош был родной городок, но это была всё же провинция, от которой юноша уже отвык и которая составляла довольно резкий контраст столичному порядку жизни. Приглядись поближе — и за манящим теплом родного дома, за радушными улыбками, за милыми знакомыми лицами обнаружишь-таки неподвижность и крайнее однообразие жизни. По сути, всё та же хорошо знакомая Обломовка. Летом в городе была скука, так как все общество собиралось лишь к осени. Но осенью Гончаров надеялся уже быть в Петербурге. Впрочем, всё повернулось не совсем так, как думал юноша. Крестный H.H. Трегубов составил Гончарову протекцию — и его пригласили служить секретарем губернатора Александра Михайловича Загряжского. [112] Симбирский губернатор входил в петербургскую масонскую ложу «Соединенных друзей», [113] — может быть, поэтому и не отказал своему собрату Трегубову. Более того, самому Гончарову было сказано, что его просят остаться и послужить в Симбирске для выполнения важного задания — ни много ни мало для искоренения взяточничества в чиновничьей среде Симбирска. Дело благородное! Как не остаться? То-то довольна была Авдотья Матвеевна, которая души не чаяла в своём Ванечке и не знала, каким уж образом оставить его в родном доме! Остался бы в Симбирске, служил бы у самого губернатора в помощниках, а там бы — женился, пошли бы деточки. То-то радость матери! Неизвестно, какими соображениями руководствовался будущий писатель, скорее всего, просто очень привлекательным показалось начать службу не скромным незаметным чиновником, последним колёсиком какого-нибудь столичного департамента, а сразу на виду, в секретарях у губернатора, но только двадцатитрёхлетний Иван Александрович остался-таки в Симбирске — бороться со взятками, о которых он знал пока только из комедий Н. В. Гоголя. Так что поступок Гончарова был вполне сознательным компромиссом, на которые шёл иногда в своей служебной деятельности наш герой. Но бороться со взятками он, вероятно, думал всерьёз, ведь задание перед ним ставил человек серьёзный — сам губернатор! Гончаров приступил к своей должности, и всё ждал — когда же начнётся это главное для него дело? Однако недели шли за неделями, а борьба со взяточничеством всё не начиналась. Многое узнавал юный чиновник на первых порах своей службы. Забавны и полны доброго юмора его рассказы об этом: «Мне, юноше, были тогда новы если не все, то многие «впечатленья бытия», между прочим, и жандармы, то есть их настоящее, новое, с николаевских времен, значение. Это значение объяснил мне, тоже шопотом, Якубов, [114] а всю глубину жандармской бездны раскрыл мне потом губернатор, которому я, по настоянию «крестного», все-таки «представился».
112
Загряжский Александр Михайлович (1796–1883) — симбирский губернатор (1831–1835), дальний родственник H.H. Пушкиной. Гончаров описывает его в воспоминаниях «На родине».
113
Записки Николая Александровича Мотовилова. М., 2005. С. 30.
114
Под этим именем выведен в воспоминаниях «На родине» крёстный отец Гончарова — H.H. Трегубов.
До тех пор я видал жандармов в Москве, у театральных подъездов, в крестных ходах, на гуляньях, в их высоких касках с конской гривой, на рослых лошадях. Ни о каких штаб-офицерах, назначенных в каждую губернию, и о роли их я не имел понятия.
От губернатора я в первый раз услыхал и о важности шефа их, графа Бенкендорфа, и о начальнике штаба, тогда еще полковнике Дуббельте, — и обо всем, что до них касается, а более о том, что они сами до всего касаются. Я тогда стал большими глазами смотреть на губернского полковника Сигова. Я думал, что он будет во все пристально вглядываться, вслушиваться и даже записывать, что от него все должны бегать и прятаться. Но, к удивлению моему, я видел его окруженного толпой и мечущего банк в некоторых домах, в приемные вечера, обыкновенно в особой задней комнате, в облаках табачного дыма.