Гончая. Гончая против Гончей
Шрифт:
Вот уже второй день как я перечитываю показания Пешки и Панайотова, вновь прослушиваю магнитофонные записи, пытаясь уловить тончайшие модуляции голоса, словно произнесенные слова — сложная многоцветная картина. Стараюсь не упустить ни мимолетного признака волнения, ни случайно вырвавшегося вздоха, чтобы отсеять голые факты от их эмоциональной оболочки — радости или печали.
На улице теплынь, небо чистое, в открытое окно вливаются терпкие запахи весны — оттаявшей земли, пробуждающейся природы. В кабинете царит тишина, лишь капли из крана умывальника стучат, как метроном, отмеривая уходящее время; в пожелтевшем зеркале отражается сейф с разъяренным медным львом на дверце. Я должен сделать выбор
Мне ужасно хочется, чтобы убийцей Бабаколева оказался кто-то третий, но я хорошо понимаю, что эта доброта во мне всего лишь иллюзия. После всего, что произошло со мной в последнее время, после испытанных мной колебаний, которые я определил как необъяснимое и именно поэтому мучительное чувство вины, после катастрофического разговора с Марией у меня нет выхода! Я перечитал раздел книги о собаках, относящийся к моей аристократической породе, и вновь убедился в том, что гончая не испытывает ненависти к животному, которое преследует, просто она подчиняется своему внутреннему убеждению, что в поимке этого животного — смысл ее жизни. Она быстра, смела, по-своему благородна, привязывается к человеку… способна страдать из-за него. Однако в книге ничего не было сказано о качествах и нраве старой и разочарованной Гончей! Я в безвыходном положении: прежде чем сбросить цепь, к которой я был привязан всю жизнь, мне нужно было принести последнюю жертву на алтарь справедливости. Я должен был восстановить истину, трагедия Бабаколева уже превратилась для меня в личную судьбу… я поставил на карту не свою профессиональную честь, а сам смысл моего будущего существования.
Красным карандашом я разделил лежавший передо мной чистый лист бумаги на две равные половины. Каждую я заполнил разрозненными словами — кривые крупные буквы словно пляшут у меня перед глазами. Под фамилией «Панайотов» я написал: эмоциональный инвалид, раб и властелин порядка, технократ, опасно труслив. Под прозвищем «Пешка» вывел слова: совершенная опытность преступника, подвержен навязчивым чувствам и мыслям, развитый комплекс бедности, отвращение и ненависть к чужой доброте. Глядя на эти определения духовного цинизма, пытаюсь рассуждать беспристрастно, с доверием и симпатией к каждому из носителей всех этих качеств. У обоих было тяжелое детство, один преуспел ценой подчинения и вскормил в себе чувство постоянной беспричинной вины, другой принял свою долю подонка общества, сидел в тюрьме, но взамен взрастил в себе сознание абсолютной невиновности. Не могу решить — знаю чересчур много, наверное, все, но у меня нет доказательств.
Язва опять дает о себе знать, вынимаю из ящика пакетик соды, подхожу к умывальнику, но вместо того, чтобы выпить соды, смачиваю водой виски, разглядываю в зеркале свое лицо и убеждаюсь, что вижу перед собой полностью разочарованного человека. «Глаза у тебя, Евтимов, слезятся, — говорю я себе, — волосы поредели, нос твой чует лишь запах супа и постели!» Жалость к себе всегда доставляет нам удовольствие, потому что мы знаем, что наше сострадание искреннее, что скорбя о себе, мы никогда себя не обманываем.
От нерадостных мыслей меня отрывает телефонный звонок. Голову даю на отсечение, что звонит Шеф: хочет пригласить меня на чашку кофе и помочь
— Полковник Евтимов? — это голос не Шефа, но как будто мне знаком.
— Да, я слушаю…
— Вас беспокоит Панайотов, Евгений Панайотов… вы мне сказали позвонить, если я что-нибудь вспомню…
Он ждет моего одобрения, но я холодно молчу.
— Не знаю, важно ли это, но я вспомнил, почему Христо Бабаколев отказался поговорить за чашечкой кофе, когда двадцать второго января мы встретились перед магазином запчастей. Я настаивал на разговоре, чтобы его разубедить, это звучит шаблонно, но верно говорят — куй железо, пока горячо! Я предложил ему пойти в какое-нибудь кафе и спокойно поговорить, но он категорически отказался. Он сказал мне буквально следующее: «Извините, товарищ Панайотов, но у меня неотложное дело. Мне надо зайти в сберкассу, снять деньги с книжки».
В трубке слышно напряженное дыхание Панайотова, я пытаюсь быстро сообразить, какое значение могло иметь это неотложное дело Христо. Они встретились двадцать второго января в два часа дня у магазина запчастей. Христо нервничал, потому что уже решил отказаться от своего обвинения против Карагьозова, они спорили, в грузовике Бабаколева ждал Пешка… Христо торопился взять деньги в сберкассе. И вдруг в сознании у меня что-то блеснуло, словно сверкнула молния, озарив ночкой пейзаж. Открытие было настолько внезапным, что я покачнулся.
— Вы уверены, Панайотов?
— Абсолютно… Я вспомнил это совсем случайно. Жена сегодня попросила меня снять немного денег со сберкнижки и тогда я вдруг вспомнил.
— Спасибо! — я спешу закончить разговор.
Нажимаю несколько раз на рычаг, пока не раздается сигнал «свободно», затем набираю осточертевший мне уже номер. Голос Божидара властен и величествен.
— Шеф, — говорю я игриво, — одна белорыбица из водохранилища Искыр спрашивает, как поживает твой ишиас?
— А, Евтимов, выздоровел… жаль, по тебе этого не скажешь, — не остается он в долгу.
— Слушай, сделай мне услугу… мне необходимо разрешение прокурора на нарушение тайны вкладов в сберкассу трех вкладчиков.
Шеф молчит, понял, что это важно, я просто вижу, как он машинально поправляет остро наточенные карандаши в стакане.
— Диктуй имена!
— Христо Бабаколев, Евгений Панайотов, Петр Илиев… твой любимец Пешка.
Утро было хмурым и неприветливым, моросил дождь, но я тщательно побрился, словно молодожен, вырядился в лучший из моих костюмов и для пущей важности надел черную фетровую шляпу, привезенную мне Верой из Варшавы. Пройдя через вращающиеся двери сберкассы, показавшиеся мне очень забавными, я с достоинством банкира медленно поднялся на второй этаж, пренебрежительно миновал окошко, возле которого толпились вкладчики, свернул в коридор и очутился перед дверью со строгой табличкой, за которой меня ждали. Нащупав а кармане плата флакончик с экстрактом валерианы, я вынул одну таблетку — третью за утро — и проглотил ее без воды, затем, успокоившись от самой мысли, что я успокоился, постучал в дверь.
Меня обдало ароматом дорогих женских духов. Помещение выглядело аристократически: на потолке гипсовые виньетки, английский камин, деревянная резьба на внутренних дверях. За письменным столом сидело изящное существо с удивленными голубыми глазами и прической «панк».
— Полковник Евтимов, — представился я, впервые скрыв, что я пенсионер.
— Проходите, пожалуйста, товарищ Евтимов, но директора сейчас нет, он на совещании. Справка у меня… я могла бы продиктовать вам ее по телефону.