Гонг торговца фарфором
Шрифт:
Спящий человек кажется беззащитным и юным, не зная, что на него смотрят, он весь во власти бодрствующего. Из глубины памяти всплыли строки Рильке, я прочла их тихо, точно сквозь сон:
Я хочу баюкать кого-то, у кого-то и с кем-то быть. Я хочу тебе спеть негромкое что-то и с тобой во сне твоем плыть. Я хочу быть единственным в доме, кто знал, как мерзнут цветы. И слушать, как шепчут в дреме созвездия,7
Перевод В. Куприянова.
Опять мы с Франком садимся в поезд со всем своим скарбом, разве что без рации. Мне не надо тщательно следить за вещами, сосредоточенно ждать таможенного досмотра — в порядке исключения мы едем как нормальные люди.
Нормальные? Не знаю, в какой стране мне предстоит работать в будущем, не знаю, увижусь ли когда-нибудь с любимым. Я почти уверена, что у меня будет ребенок, но твердо решила никому об этом не заикаться, иначе его у меня отнимут.
Попрощались мы дома. Сейчас Арне стоит у окна вагона, и возбужденная болтовня Франка заполняет наше молчание. Детям легче, чем взрослым, мальчик скоро забудет, что некий Арне любил его как родного сына. А мне больно, оттого что память ребенка ничего не удержит. Как долго я буду тосковать — месяцы, годы, всю жизнь?
Услышав, что я должна уехать, Арне не хотел верить.
— Мы прощаемся не навсегда, — твердил он. — Наши ведь не изверги, мы останемся вместе. Как только я вернусь, мы поженимся.
Он строил планы на будущее и не замечал, что я молчу. Лучше молчать. А то он не поверит, что мне расстаться с ним не легче, чем ему со мной. Он так выпрашивал у меня адрес моих родителей, что в конце концов я сдалась, вопреки всем правилам конспирации.
— Я напишу тебе сразу же, как только уеду из Китая, — сказал он. — Обязательно напишу.
Двери закрываются, слышится свисток паровоза.
Арне не машет рукой, только провожает нас взглядом, глаза его затуманиваются, он поворачивается и идет прочь…
Уже много лет я живу на родине.
О былом вспоминаю редко, настоящее поглощает меня целиком. Но прошлое само заявляет о себе.
В 1965 году, через тридцать лет после разлуки с Арне, из Аргентины пришло письмо. Родители мои умерли, я вышла замуж, сменила фамилию. Окольными путями письмо попало к моему брату. Вскрыв конверт, я вынула оттуда китайский рисунок — бамбуковая ветвь, а под ней написано: «Ты всегда так любила бамбук».
Я закрыла глаза: прощание на пекинском вокзале, долгий путь в Европу, разговор с товарищем Карлом — на сей раз в Париже. Я очень долго помнила эту беседу. Карл встретил меня весьма сердечно. Внимательно выслушал мой рассказ — ему хотелось знать все до тонкостей, — а под конец сказал:
«Какого ты мнения об Арне?»
Вопрос удивил меня.
«Конечно, хорошего. Он надежный, храбрый, изобретательный, дотошный».
«Только временами лезет на рожон», — перебил Карл.
«Да, но не до такой степени, чтобы наломать дров».
«А иной раз склонен к анархизму или к сектантству. Впрочем, эти крайности зачастую идут рука об руку».
Тут уж я возмутилась, такой поворот мне решительно не понравился.
«Нет, какой из Арне анархист? Наоборот, он чрезвычайно дисциплинирован. Возьми свои слова обратно, это неправда. И не сектант он вовсе, как ты только мог так подумать?»
«Ладно, успокойся, — рассмеялся Карл. — Мы тоже считаем его храбрым, изобретательным и волевым».
«И еще кое-каким», — упрямо добавила я.
Ответить он не успел, потому что у мепя вырвался вопрос, который мучил меня уже много дней, правда, задавать его было незачем, ведь ответ — каков бы он ни был — ничего не изменит. Но в ту минуту от волнения у меня вырвалось:
«Сотрудник Арне — женщина?»
«Нет».
Неизъяснимое, непонятное облегчение, будто теперь можно предположить, что в память обо мне Арне примет обет безбрачия.
Вечером я долго не могла уснуть, слова Карла не шли из головы, и чем больше я размышляла, тем сильнее тревожилась. Лезет на рожон — это верно, и сектантские замашки порой проскальзывали, но анархистские? Нет, никогда или уж крайне редко.
Тоска по нем смешивалась с новыми чувствами, с новой тревогой. Я бросила Арне в беде, уехала, вместо того чтобы остаться с ним и оберегать его от его же собственного упрямства и кой-чего еще, один он не справится, наделает глупостей. Как часто я отказывалась переубеждать его только потому, что мне самой не хотелось ссориться. Я пыталась успокоиться, твердила себе, что мои тревоги не стоят выеденного яйца: просто мне его не хватает, и к тому же в бессонную ночь у страха глаза велики. Ведь характером Арне куда сильнее меня. Так чего же я вообразила, что нужна ему? Но тревога не унималась.
Как же я тогда ждала весточки от Арне! Только письма все не было. У меня родилась дочка, его дочка, а он и не подозревал об этом. Ее первая улыбка блеснула для меня отсветом того пекинского августа. Я очень любила малышку, а Франк необычайно трогательно заботился о сестренке.
Дети всюду были со мной, где бы я ни работала. Я всегда старалась окружить их теплом и уютом — ведь они были лишены родины.
Так продолжалось долго, и только колоссальным усилием воли я сумела погасить в душе образ Арне. Нет, он не погас по сей день, я имею в виду другое: мне долго не удавалось внутренне отмежеваться от доброго, сложного, важного времени, когда мы были вместе…
Не знаю, почему я никак не могла решиться прочесть письмо Арне. Наконец пришла к мужу, который работал за письменным столом, и попросила ого послушать.
Арне писал, что живет теперь в Аргентине, но тоска по родине гнетет его день ото дня сильнее. К тому же ему очень хочется повидаться со мной, поговорить. Он мечтает вернуться, на хлеб-то он везде заработает, несмотря на свои почти шестьдесят лет.
«Взгляды мои не изменились» — эта фраза была подчеркнута дважды.
Я ответила, что он может приехать и жить у нас сколько угодно; мы со своей стороны постараемся ему помочь. Еще я написала, что тоже не изменилась и что его письмо очень меня обрадовало.