Гонимые

Калашников Исай Калистратович

– Обидно, когда бьют родичей. Это так. Но и сами родичи должны уметь постоять за себя. – И не удержался, уколол:

– Когда мне было трудно, кому я жаловался?

Лицо Алтана чуть слиняло, и, когда заговорил, в голосе злости поубавилось.

– Тогда было другое время. Мы были среди чужих. И всем жилось трудно.

Сейчас мы среди своих. Но снова чужие обижают нас.

– Они не чужие. Джамуха мой анда. Тайчар его брат.

– Потому-то и говорим с тобой, Тэмуджин.

– И напрасно говорите, Алтан. Не вы ли добивались, когда ушли от Таргутай-Кирилтуха, чтобы никто из нас

не был ни выше, ни ниже, ни старше, ни младше других? Почему же я должен разбираться, кто прав, кто виноват?

Кого защищать, кого наказывать? Нет, Алтан и ты, Бури-Бухэ, когда мы говорим друг с другом, слово каждого из нас весит одинаково.

Он сразу же уехал. Пусть пораскинут умом, поразмыслят как следует над этими словами. Может быть, и поймут, что они только воображают себя всадниками, на самом же деле – лошади, кто ловкий, тот и оседлает. Не лучше ли, не разумнее ли, если так, иметь одного хозяина? Поймут это всем будет легче.

Ехали шагом. Над голубоватой степью, над пологими холмами струилась рябь марева. Было душно от горького запаха трав, от полынной пыли, желтоватым облаком катящейся под копытами коней. Показались юрты куреня.

Они плыли над землей и колыхались вместе с текучим воздухом. Тэмуджин покусывал губы. Глупо было убегать – разве убежишь от того, что в тебе самом?

По куреню, опережая их, побежала весть – Тэмуджин приехал. Из юрт выходили нукеры, старики, женщины, прижимали руки к груди, кланялись:

– С сыном тебя, Тэмуджин!

– Будь счастлив ты и твое потомство!

Его острый взгляд скользил по лицам людей, и ему казалось: все они догадываются, что творится у него в душе. У коновязи бросил повод в руки Джэлмэ и быстро пошел в свою юрту. Почти следом пришла мать. Едва взглянув на нее, он понял – Хасар нажаловался. Он опустил голову, глухо попросил:

– Ты только не ругайся…

Руки матери опустились на его голову, скользнули по косичкам к вискам, пальцы пробежали по пылающим ушам, по скулам, заросшим короткой жесткой бородой.

– Не изводи себя, сынок. И нас не мучай. Идем, взгляни на своего первенца.

Она взяла его за руку и, как маленького, повела к дверям. Ее ласковый и печальный голос пробудил в нем жалость к себе, разом затопившую все нутро.

Ничего не видя перед собой, прошел в юрту Борте. Жена сидела перед берестяной колыбелью. Увидев его, она сделала невольное движение к сыну, будто хотела заслонить его собой. Засуетилась сердобольная Хоахчин.

Тэмуджин наклонился над колыбелью. Ребенок спал. Маленький, он чем-то напоминал голого птенчика. Его головка была покрыта редкими мягкими волосами. Они были черными. Он распрямился. Борте быстро приподняла колыбель. Солнечный свет из дымового отверстия теперь падал прямо на голову мальчика, вспушенные волосенки, облитые лучами, стали красноватыми.

Тэмуджин вздрогнул.

– Сын! Мой сын!

Из глаз Борте брызнули слезы. Не пряча лица и не вытирая слез, она улыбалась какой-то замученной и в то же время счастливой улыбкой.

Глава 12

Утренний холод вползал под овчинное одеяло и студил расслабленное сном тело. Джамуха в полудреме придвинулся к теплому боку жены, поправил одеяло, но заснуть уже не мог.

В дымнике юрты голубело небо и капелькой дрожала угасающая звезда.

Дверной караульный ходил вокруг юрты и гнусаво пел про то, что длинная ночь прошла благополучно, высокородного нойона и его золотую хатун никто не украл, на курень никто не напал, скоро он пойдет домой, будет есть сыр, запивая его кислым молоком, разговаривать со своими сыновьями и женой, а потом заснет…

Уржэнэ лежала на спине – глаза плотно закрыты, дыхание колеблет завиток шерсти одеяла, подтянутого к подбородку, прядь длинных черных волос пересекла лицо. Джамуха взял прядь, толкнул кончик в нос Уржэнэ. Она громко чихнула, открыла глаза.

– Вставай, золотая хатун.

Поеживаясь от холода, она поднялась, разожгла очаг. Юрта наполнилась запахом дыма аргала. Джамуха любил этот запах и сухое тепло очага, лежал, блаженно потягиваясь, слушал, как просыпается курень. Проскрипели колеса телеги, щелкнул кнут, взвизгнула собака. Караульный уже не пел, ходил, покашливая и что-то бормоча себе под нос.

– Караульный!

Дверной полог поднялся. Холодный воздух вкатился в юрту, смешался с дымом и устремился вверх. На смятой траве на земле перед юртой лежал седой иней. Караульный, сгибаясь, переступил через порог, склонился еще ниже кланялся.

– Закрой полог! Можешь идти и есть свой сыр и пить молоко. Но если еще будешь по утрам будить меня песнями… Иди. Пошли моего брата Тайчара сюда.

Джамуха встал, накинул на плечи халат, сел к очагу, поставив босые ноги к горячим камням. Над огнем в низком широком котле жарилось мясо. На маленький, коротконогий столик Уржэнэ поставила две чашки с кумысом и медную тарелку с желтоватыми лепешками сушеных молочных пенок и снежно-белым рассыпчатым творогом.

– Ешь.

– Я подожду мяса.

– Наваливайся на белую еду [40] . Скоро ее будет совсем мало. – Уржэнэ помешала шипящее, дразняще пахнущее мясо, подцепила кусочек, обжигаясь, разжевала. – Скоро будет готово… Не люблю я осень… А еще больше зиму.

Холодно. Ночи длинные.

– Зиму и я не люблю. Осень – другое дело.

Пришел Тайчар, сел к столику, скрестив ноги, достал нож.

– Ну, я готов.

– Есть, что ли? – усмехнулся Джамуха. – Есть, братишка, все всегда готовы.

40

Белая еда – молочная пища.

Джамуха любил своего младшего брата. Горячий, резкий, он ничего на свете не боится, настоящий степной удалец. Окрепнет, войдет в силу – будет хорошей опорой.

– Тайчар, я вчера видел пролет гусей. Возьмем трех-четырех нукеров и поедем на озера.

– А меня оставляешь? – спросила Уржэнэ.

– Возьмем и тебя. Но больше никого. Хочу отдохнуть от людей… Эх, добыть бы где кречетов, таких, как у хана Тогорила… Что может быть лучше охоты с ловчей птицей!

– И без кречетов настреляем, – сказал Тайчар, отломил кусок лепешки, запихал в рот. – Э, а мы разве не кочуем?