Гонимые
Шрифт:
Вскоре все как будто позабыли о неприятном случае. Пили, ели, но разговор в кругу не налаживался. Зато вовсю веселились нукеры. Пели, боролись, состязались в стрельбе из лука. Где-то там с ними были Джэлмэ и Боорчу, младшие братья хана, туда же ушел и Хасар. Хан и сам ушел бы к воинам, но надо было сидеть тут, поддерживая хотя бы видимость согласия.
Вдруг прибежал испуганный Тэмугэ-отчигин.
– Тэмуджин, Бури-Бухэ рубанул мечом нашего Бэлгутэя!
Тэмуджин вскочил. Борте хотела его удержать – грубо оттолкнул ее, бросился к столпившимся у телег нукерам. Бэлгутэй стоял, спустив с правого плеча халат, левой рукой зажимал рану, из-под пальцев медленно ползла кровь. Бури-Бухэ с обнаженным мечом прижался спиной к повозке, маленькие глаза свирепо сверкали. Его нукеры, нукеры Сача-беки и Тайчу вставали с ним рядом.
– Ты как посмел обнажить меч против моего брата?
– Он ударил моего нукера!
– Твой нукер украл нашу узду! – сказал Бэлгутэй. – Оставь его, брат.
Не надо ссориться. Рана моя пустяковая.
Растолкав нукеров, подошел Сача-беки, упер руки в бока, бросил Бэлгутэю:
– Получил? По заслугам… Смирнее будешь.
От гнева у Тэмуджина потемнело в глазах. Он схватил на телеге пустой бурдюк, хлобыстнул по лицу Бури-Бухэ. Откуда-то вынырнул Тайчу, кинулся к нему со сжатыми кулаками. Хасар подставил ногу, и Тайчу упал.
Нукеры с той и другой стороны схватили сучья, палки, начали колошматить друг друга. С горящей головней в руках, весь черный от сажи, Хасар вскочил на телегу, хищно ощерился, через головы нукеров достал Сача-беки. Головня опустилась на макушку нойона, взвился сноп искр, затрещали волосы. Ослепнув от дыма, искр и ярости, Сача-беки взобрался на телегу. Сцепились. Рухнули на землю. Бури-Бухэ, будто рассерженный кабан, как щенят, раскидывал нукеров. Верхом на коне налетел Чаурхан-Субэдэй, колотушкой для сбивания кумыса стукнул по голове Бури-Бухэ. И тот пошатнулся, осел, на него навалилось человек десять.
Тэмуджину в схватке изодрали халат, разбили нос. Он вырвался из схватки голый по пояс, сморкаясь кровью. Борте, мать подхватили его под руки, потащили в сторону.
На войлоках пиршественного круга по-прежнему сидели Алтай, Хучар, Даритай-отчигин. Сварливые матери Сача-беки стояли на коленях и, будто на состязаниях, криками подбадривали своих. Тэмуджин рванулся к ним сунул той и другой кулак под нос.
– Задавлю, старые вороны!
Прибежал Боорчу. Без шапки, волосы растрепаны, правое ухо вздулось, покраснело, глаза ожесточенно-веселые. Схватив аркан, накинул на толстую Эбегай-хатун, свободным концом подтянул Ковачин-хатун. Старухи оказались связанными спиной к спине. Этого Боорчу показалось мало. Принес еще аркан и привязал хатун к сосне.
К этому времени шум драки начал утихать. Людей Тэмуджина было больше, и они одолели нукеров Сача-беки и Бури-Бухэ. Тэмуджин сел на войлок, выпил холодной воды, ощупал вздувшийся нос, зло спросил нойонов:
– Почему сидите? Чего ждете?
– А мы не знаем, из-за чего драка, – сказал Алтан. – И не можем понять, кто кого бьет.
– Мы все тут родичи. Защищая одного, обидишь другого. Даритай-отчигин сокрушенно вздохнул.
Мать принесла чей-то грязный, пропахший потом халат, набросила на плечи сына, прошептала:
– Умерь свой гнев, сынок. Будь спокойнее. Думай.
Привели скрученных, избитых, в изодранных халатах Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ. Увидев их, старые хатун перепугались до смерти, завыли, запричитали: Ковачин-хатун – жалобным, дребезжащим голосом, Эбегай-хатун густо, как сытая корова.
– Не мучай женщин! – крикнул Сача-беки. – Уважай старость!
– Разве можно уважать тех, кто не уважает ничего? Они оплевали достоинство хана, избранного вами!
Мать поклонилась ему:
– Хан и сын мой Тэмуджин! Они поняли, к чему приводят длинный язык и опережающие разум руки. Я вижу, они готовы стать на колени и попросить прощения.
– Ничего они, злоязыкие, не поняли! Удавлю обеих на одном аркане!
Хатун перестали выть и причитать.
– Мы поняли все! – торопливо сказала Ковачин-хатун.
– Прости, великодушный! – сквозь слезы, хлюпая широким носом, выдавила из себя Эбегай-хатун.
В сердце Тэмуджина не было жалости к этим вздорным женщинам. И он, не дрогнув, повелел бы удавить обеих. Но мать, говоря о руках, опережающих разум, напоминала ему еще раз – думай! Сейчас он доверял матери больше, чем себе. Дал знак Боорчу – освободи.
– Ну, а вы? – Немигающие глаза его уставились на Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ. – Вы не слабые умом женщины, о чем думали вы?
Бури-Бухэ не выдержал его взгляда, медленно, будто его давили в затылок, опустив голову, пробормотал:
– Я слишком много выпил вина.
Взгляд Сача-беки был не ломок, в нем он видел вызов и бессильную ярость. Это – враг. И его младший брат смотрит зверенышем. «Я убью вас! Я убью вас!» – твердил хан про себя с мстительной злорадностью. Сача-беки будто услышал его невысказанные мысли, поднял лицо к небу. Пухлое белое облако плыло в ясной синеве над зелеными шапками одиноких сосен. И когда он опустил голову, в его взгляде что-то все-таки надломилось, на одно короткое мгновение мелькнул страх.
– Пьян был не один Бури-Бухэ, – сказала мать. – Все они лишились разума от архи. Так, Сача-беки?
Сача-беки молчал.
– Так? – настойчиво-просяще повторила она.
– Так, Оэлун-хатун… Мы были пьяны.
– Вы, кажется, не протрезвились и сейчас! – зло бросил Тэмуджин.
– Мы протрезвились. Прости нас… хан.
– Это голос трезвого человека! Я прощаю вас.
Их взгляды встретились. «Берегись!» – предупреждал Сача-беки. «Ты боишься за свою жизнь, трус, и я презираю тебя!» – ответил ему Тэмуджин.
Глава 9
Вечерние тени заполнили узкие улицы. Лучи уходящего солнца скользили поверх глинобитных и кирпичных стен. На кумиренках, венчающих крыши богатых домов, ослепительно взблескивали зеркальца, оберегающие жилища от злых духов. Над стенами, над крышами вставали стройные, как пагоды, темно-зеленые туи, шапками розоватой пены вздымались цветущие абрикосы и персики.
По улицам неторопливо, вдыхая сладкий запах весны, позванивая связками монет, шел с рыночных площадей люд, катили тележки мелкие ремесленники, с коромыслами и узлами на плечах тянулись к городским воротам земледельцы предместий. Тень забот и усталости лежала на лицах людей. Может быть, единственным, кого не снедали заботы, был Хо. Во всей Поднебесной империи, озаренной благодеянием золотого хуанди, нельзя было найти более счастливого человека. У него лучшая на свете жена. У него растет сын. У него есть чем кормить свою семью – что еще надо? И Хо ничего больше не желал. Но, видимо, недаром в памятный вечер проводов бога домашнего очага старый Ли Цзян услаждал медом уста Цзао-вана. От верховного владыки Юй-хуана бог домашнего очага возвратился с большим запасом милостей.