Гонимые
Шрифт:
Около полудня вдали заметили пыль. Оэлун подстегнула коня. Вскоре стало видно, что по степи движутся стада и табуны, за ними на повозках и пешком, ведя вьючных лошадей в поводу, плетутся семьи пастухов, подгоняя их, по степи носятся вооруженные всадники. У Хучу заныло сердце. Где-то здесь, наверное, и его Булган с больным Тайчу-Кури, с ветхой юртой, с восемью собственными овцами.
Заметив опасность, всадники быстро стянулись в одно место, построились. Оэлун остановила своих людей, отправив на переговоры Чарха-Эбугена. Переговоры длились недолго. Старик возвратился, клонясь к шее лошади. Его правая рука была прижата к груди, из-под пальцев ползла кровь.
– Они ударили меня копьем…
Это все, что мог сказать старик. Обеспамятев, повалился из седла, его подхватили на руки, и ропот возмущения пробежал по толпе. Оэлун выдернула кривую саблю, подняла над головой.
– Да будет проклят тот, кто поднял руку на братьев своих!
– Рубить их надо! – крикнул Хучу, не узнавая своего голоса.
Подстегивая себя яростными воплями и проклятиями, все бросились вперед. Нукеры Таргутай-Кирилтуха почти сразу же повернули коней и начали отступать, на ходу отстреливаясь из луков. Хучу все время держался возле Оэлун, готовый в любое мгновение защитить ее. Вдруг стрела с хрустом вонзилась в грудь, и земля, пестрая от трав и цветов, прянула на него. Он хотел сразу же вскочить, но не мог даже повернуть головы. Прямо перед лицом увидел цветок мака, вдавленный копытом в землю. И это было последнее, что увидел Хучу.
Глава 4
Ценою жизни Чарха Эбугена и четырех воинов Оэлун удалось возвратить своих людей, табуны и стада. Но ни она сама, ни ее люди не радовались.
Победа в одной схватке значила мало, а о том, чтобы сломить Таргутай-Кирилтуха, принудить его отказаться от злого умысла, нечего было и думать: слишком уж не равны силы.
Таргутай-Кирилтух не пошел на курень Оэлун, как все того ожидали, не стал унижать себя войной с женщиной. Он поступил иначе. Его люди рыскали всюду, подстерегали в степи стада и угоняли вниз по Онону, а пастухов, если они пытались сопротивляться, безжалостно убивали.
Никто не знал, подымаясь утром, доживет ли до вечера. К Оэлун пришли старики и стали просить ее поехать к Таргутай-Кирилтуху, поклониться ему, отдать владение на его волю.
– Нет, – сказала она, – этому не бывать. Если даже меня привезут к нему связанной по рукам и ногам, я не стану перед ним на колени.
Старики ушли. После них появился Мунлик. Все это тревожное время сын покойного Чарха-Эбугена был для нее главной опорой. С ним она советовалась, он правил улусом. В этот раз, едва переступив порог, Мунлик виновато потупился.
– Я должен откочевать, Оэлун, Не откочую – убьют. А у меня дети. Семь человек.
– У меня не дети – щенята?! – вспыхнула она.
Мунлик еще ниже опустил голову.
– Я не предатель, Оэлун. У меня был Алтан. Его послал Таргутай-Кирилтух.
– Это какой Алтан?
– Сын Хутулы, двоюродной брат Есугей-багатура.
– Все наши родичи оказались там! А чего же говорить о тебе!
– Он мне сказал, Оэлун, что Таргутай-Кирилтух не утихомирится, пока у тебя есть хотя бы десять человек. Я готов умереть вот здесь, у порога твоей юрты. Но что это даст? Будет лучше для всех нас, если останусь в живых.
Разумом она понимала, что Мунлик прав: колотить кулаком по скале отшибить руку. Но остаться одной с малыми ограбленными детьми, беззащитными, как новорожденные телята… С этим не мирилась ее душа.
Сказала глухо, с враждой в голосе:
– Поезжай. И другим передай, я никого не держу.
Мунлик опустил голову, медленно пошел, у порога остановился.
– Все отъедут, – как жить будешь?
– Проживу. Стану волчицей, рыскающей по степям, совой, летающей по ночам, но поставлю на ноги своих детей, а уж они взыщут с Таргутай-Кирилтуха! Кровью заплатит за слезы сирот.
После того, как откочевал Мунлик, ушли один за другим и остальные нукеры Есугея. С Оэлун осталось несколько одиноких женщин. Но даже их забрали люди Таргутай-Кирилтуха. Они обшарили юрту Оэлун, утащив все сколько-нибудь ценное, собрали весь скот, до единой головы, и, посмеиваясь, тронулись вниз по Онону. Ей оставили хромую кобылицу с маленьким жеребенком и старую, облезлую корову – не из сострадания, потехи ради.
На месте еще недавно шумного куреня осталась одинокая юрта из белого войлока, повозка со сломанным колесом – это было все ее богатство. Хоахчин плакала, пряча лицо в ладонях, приговаривала:
– Ой-е… Какие худые люди! Зачем таких худых людей небо терпит!
Старшие сыновья, Тэмуджин, Джучи-Хасар и Бэлгутэй, сидели, испуганно прижимаясь друг к другу, как бескрылые птенцы, заметившие в небе ястреба.
Только младшие, Хачиун и Тэмугэ-отчигин, еще ничего не поймали, беспечно бегали там, где еще недавно стояли юрты, а сейчас видны были круги белой, проросшей под войлоком травы, подбирали всякую ненужную мелочь, весело болтали, довольные находками.
От тоски, обиды, отчаяния ей хотелось упасть прямо тут же и биться головой об истоптанную копытами землю. Еще никогда ей не было так тяжело, одиноко. Она вспомнила свою тоску и беспомощность после того, как ее захватил Есугей. Разве она может сравниться с тем, что есть сейчас? Тогда могла умереть, а сейчас и умереть нельзя – на руках дети.
– Мама, почему они так? – спросил Тэмуджин. – Что плохого мы сделали?
– Ничего плохого я не сделала никому. А вы слишком малы, чтобы навредить кому-то.
– А наш отец? – требовательно допытывался Тэмуджин.
– Ему многие завидовали. Зависть рождает зло. А зло часто вымешают на том, кто подвернется под руку.
Тэмуджин больше ни о чем не спрашивал, молчал, напряженно думая.
Джучи-Хасар посмотрел на хромую кобылицу, чесавшую бок о повозку, губы его дрогнули.
– На чем теперь ездить будем?
– Ездить нам некуда, – вздохнула она. Окинула взглядом степь: ни человека, ни птицы, ни зверя.
– А кто по утрам будет молоко приносить? – всполошился вдруг Бэлгутэй, большой любитель хорошо поесть.
Каждый из них озабочен чем-то своим, а все вместе – ее одна большая забота. Как жить? Чем кормить детей? Уже завтра им нечего есть. А придет зима с лютым холодом?..
Утром она поднялась чуть свет. Хоахчин уже не спала. Сидела у потухшего очага, подперев голову руками.
– Умирать будем, фуджин. Все умирать будем.