Гонки на выживание
Шрифт:
Глаза у всех смягчились, потеплели, даже, кажется, повлажнели.
— Амба! — сказал Пастух. — Поскольку ты, лейтенант Ухов, у нас сегодня вроде как младшенький, — не откажи по дружбе. В багажнике под брезентом — котел с пловом. Еще горячий небось. Тащи его сюда.
— Есть, капитан! — улыбнулся Ухов, поднялся во весь свой огромный рост и отправился за пловом. Пастух переглянулся с остальными, и все уставились в широкую медвежью спину Трубача.
Именинник распахнул заднюю дверцу «джипа» с притороченной запаской. В обширном пространстве за сиденьями и правда громоздилось нечто, любовно укутанное толстым зеленым брезентом. Николай откинул его.
Никакого котла там не оказалось. Там лежала длинная коробка, обернутая белоснежной бумагой. В таких прочных коробках торговцы цветами возили теперь роскошные голландские розы.
Все молчали и ждали. А он стоял и смотрел на эту коробищу. Потом нерешительно прикоснулся, поднял. Вес оказался внушительным. Он сорвал упаковочную бумагу, приоткрыл коробку и замер. Внутри оказался чехол, который он узнал бы и ночью, на ощупь, с закрытыми глазами. Обитый черной тонкой замшей чехол лучшего в мире французского саксофона «Salmer».
Ухов стоял и тупо, словно онемев, смотрел на чехол, не смея щелкнуть застежкой. Но вот, будто набравшись храбрости, протянул руку и отбросил верхнюю крышку. И в глаза ему сверкнул серебристый инструмент, о каком он не смел и мечтать. Великолепный альтовый сакс, точь-в-точь как у первых джазменов мира.
Тут он заметил в уголке сложенную вдвое поздравительную открытку, схватил ее, развернул — и она тоненько зазвенела игрушечным клавесинчиком, проигрывая мелодию «Happy Birthday».
Внутри на мелованной бумаге оказались и поздравительные стишки домашнего приготовления, написанные размашистым почерком Артиста:
Машинка для проверки слуха-
Играй на ней, наш толстый Ухов,
Играй и классику, и джаз,
И рэп, и блюз, и па-де-грас,
И рок-н-ролл, и буги-вуги
И для друзей, и для подруги…
И внизу пять подписей в столбик: Пастух, Док, Боцман, Муха, Артист.
Тут же лежала и сурдина. И три изумительных мундштука — готовились друзья загодя, продумали все.
Видно, нервишки еще пошаливали. Николай понял, что сейчас не выдержит. И тогда он бережно взял в руки это сверкающее чудо, поднес к губам, пробежался толстыми пальцами по легчайшим сверкающим клапанам. И осторожно выдул протяжную, сипловато-гортанную ноту, полную такой боли и радости, какую никто никогда не сумел бы передать словами.
— Ну как, не горячо? — улыбнулся Пастух. Вопреки обыкновению, по случаю юбилея друга выпили немало, но почти не захмелели и, раскинувшись на лесной траве под березами, свободно, никуда не спеша, говорили, глядя в огонь костра, о самом важном и памятном для них.
— Эх, ребята! — с грустью вздохнул Док и закурил «Мальборо». — Если бы не Колькин юбилей, когда б еще собрались все вместе?
— Живем не поймешь как, — подтвердил Муха, — не видимся месяцами. Не по-людски как-то… — Олег прав, — продолжил Док. — Вроде и денег теперь навалом, и работа приличная, а тоска какая-то… Так что причину твоей болезни, Николай, я очень даже понимаю. И не только как врач. Да и не болезнь это, строго говоря.
— А что? — спросил Трубач.
— Обычная реакция здорового организма на сумасшедшее время. И вот сижу я, смотрю на вас и спрашиваю себя: кто все-таки мы такие?
— Чего тут гадать? Наемники!.. — сказал Мухин. — Кто ж еще? Дикие гуси… Нам платят — мы делаем.
— То есть бригада спецов по вызову? — спросил Док.
— Каждый сегодня продает, что может и имеет, — сказал Боцман. — Вот и мы продаем. Чему научили — тем и торгуем. Чего тут голову ломать… — Блеск! — сверкнул темными глазами Артист. — Классический русский разговор!
Дернули по маленькой и с ходу — о смысле жизни… Философы, блин! Что до меня, то ваш Артист в казаки-разбойники больше не игрец.
— Значит, сваливаешь? — спросил Пастух.
— Пойми, Серега, не потому что устал. Не потому что боюсь. И форму не утратил. Да и баксы на дороге не валяются… — Это уж что правда, то правда, — вздохнул Боцман.
— Но за кого драться-то? За кого воевать? — продолжил Семен. — Мне лично пока что не все равно, за что получать свои башли.
— Слушай, — сказал Муха, — кончай политзанятие! Боцман прав — есть спрос и есть предложение. Все!
— Подыхать за этих откормленных боровов в галстуках? — разозлился Семен.Чтоб играли нами, как оловянными солдатиками? Да пошли они! Я свои бабки уж как-нибудь сделаю! Хоть в телохранители пойду… Или спасателем в МЧС.
Сергей всмотрелся в лица товарищей и понял: то, что сумел сформулировать Артист, волновало и остальных.
— Так, — подвел он итог. — Стало быть, конец отряду?
— Неужто сам-то не умотался? — повернулся к нему Трубач.
— Есть маленько… — кивнул Сергей. — Мне двадцать семь, а душе — за полета. Мы ведь не блатные быки, не мясники.
— Раньше отыграться хотелось, доказать всем штабным сукам, кто мы такие,вступил Боцман. — А теперь и я больше не хочу. Да и зачем? — все расписано, все поделено. По мне, так лучше на этих гонках бодаться, чем снова шмалять в кого попало. То ли сегодня сам пулю поймаешь, то ли завтра… Не так, что ли?
— Короче — отвоевались… — заключил Пастухов. — Что ж, видно, такой расклад.
Только все равно жалко чего-то. Если бы нашлось действительно стоящее дело, я бы еще покувыркался. Но только вместе с вами.
— Что тут говорить, — пробасил Боцман. — Было бы дело — ты, Серега, один бы не остался… — Короче — амба! — Пастух швырнул в огонь толстую сухую ветку. — Симпозиум закрывается. Давай, Ухов, бери дудку и дуй! А мы послушаем.
Уже смеркалось и вечерняя синяя мгла окружила их. Все больше звезд проступало в небе. И все ярче и ярче пылал весело пляшущий огонь костра.